Мертвые души (Том 1)

- В театре одна актриса так, каналья, пела, как канарейка! Кувшинников, который сидел возле меня, "Вот, говорит, брат, попользоваться бы насчет клубнички!" Одних балаганов, я думаю, было пятьдесят. Фенарди четыре часа вертелся мельницею. - Здесь он принял рюмку из рук старухи, которая ему за то низко поклонилась. - А, давай его сюда! - закричал он увидевши Порфирия, вошедшего с щенком. Порфирий был одет, так же как и барин, в каком-то архалуке, стеганном на вате, но несколько позамасленней.

- Давай его, клади сюда на пол!

Порфирий положил щенка на пол, который, растянувшись на все четыре лапы, нюхал землю.

- Вот щенок! - сказал Ноздрев, взявши его за приподнявши рукою. Щенок испустил довольно жалобный вой.

- Ты, однако ж, не сделал того, что я тебе говорил, - сказал Ноздрев, обратившись к Порфирию и рассматривая брюхо щенка, - и не подумал вычесать его?

- Нет, я его вычесывал.

- А отчего же блохи?

- Не могу знать. Статься может, как-нибудь из брички поналезли.

- Врешь, врешь, и не воображал чесать; я думаю, дурак, еще своих напустил.

Вот посмотри-ка, Чичиков, посмотри, какие уши, на-ка пощупай рукою.

- Да зачем, я и так вижу: доброй породы! - отвечал Чичиков.

- Нет, возьми-ка нарочно, пощупай уши!

Чичиков в угодность ему пощупал уши, примолвивши:

- Да, хорошая будет собака.

- А нос, чувствуешь, какой холодный? возьми-на рукою.

Не желая обидеть его, Чичиков взял и за нос, сказавши:

- Хорошее чутье.

- Настоящий мордаш, - продолжал Ноздрев, - а, признаюсь, давно острил зубы на мордаша. На, Порфирий, отнеси его!

Порфирий, взявши щенка под брюхо, унес его в бричку.

- Послушай, Чичиков, ты должен непременно теперь ехать ко мне, пять верст всего, духом домчимся, а там, пожалуй, можешь и к Собакевичу.

"А что ж, - подумал про себя Чичиков, - заеду я в самом деле к Ноздреву.

Чем же он хуже других, такой же человек, да еще и проигрался. Горазд он, как видно, на все, стало быть у него даром можно кое-что выпросить".

- Изволь, едем, - сказал он, - но чур не задержать, мне время дорого.

- Ну, душа, вот это так! Вот это хорошо, постой же, я тебя поцелую за это.

- Здесь Ноздрев и Чичиков поцеловались. - И славно: втроем и покатим!

- Нет, ты уж, пожалуйста, меня-то отпусти, - говорил белокурый, - мне нужно домой.

- Пустяки, пустяки, брат, не пущу.

- Право, жена будет сердиться; теперь же ты можешь, пересесть вот в ихнюю бричку.

- Ни, ни, ни! И не думай.

Белокурый был один из тех людей, в характере которых на первый взгляд есть какое-то упорство. Еще не успеешь открыть рта, как они уже готовы спорить и, кажется, никогда не согласятся на то, что явно противуположно их образу мыслей, что никогда не назовут глупого умным и что в особенности не согласятся плясать по чужой дудке; а кончится всегда тем, что в характере их окажется мягкость, что они согласятся именно на то, что отвергали, глупое назовут умным и пойдут потом поплясывать как нельзя лучше под чужую дудку, - словом, начнут гладью, а кончат гадью.

- Вздор!- сказал Ноздрев в ответ на каков-то ставление белокурого, надел ему на голову картуз, и - белокурый отправился вслед за ними.

- За водочку, барин, не заплатили... - сказала старуха

- А, хорошо, хорошо, матушка. Послушай, зятек! заплати, пожалуйста. У меня нет ни копейки в кармане.

- Сколько тебе? - сказал зятек.

- Да что, батюшка, двугривенник всего, - сказала старуха.

- Врешь, врешь. Дай ей полтину, предовольно с нее.

- Маловато, барин, - сказала старуха, однако ж взяла деньги с благодарностию и еще побежала впопыхах отворять им дверь. Она была не в убытке, потому что запросила вчетверо против того, что стоила водка.

Приезжие уселись. Бричка Чичикова ехала рядом с бричкой, в которой сидели Ноздрев и его зять, и потому они все трое могли свободно между собою разговаривать в продолжение дороги. За ними следовала, беспрестанно отставая, небольшая колясчонка Ноздрева на тощих обывательских лошадях. В ней сидел Порфирий с щенком.

Так как разговор, который путешественники вели между собою, был не очень интересен для читателя, то сделаем лучше, если скажем что-нибудь о самом Ноздреве, которому, может быть, доведется сыграть не вовсе последнюю роль в нашей поэме.