Мертвые сыновья

— Ты побледнела, дитя… Иди приляг. Отдохни. Я позову тебя к ужину.

Исабель говорила сейчас так же, как в детстве, когда Моника бывала больна. Только тогда ее голос становился удивительно нежным. «Нужно заболеть, чтобы она подобрела…» — рассеянно подумала Моника. В голове вдруг стало пусто, а по телу разлился холод. Она знала, сейчас надо сказать: «Если можно, дай мне аспирин».

За последнее время она очень хорошо научилась притворяться. Мигель не раз говорил, лучше вести себя так, чтобы никто не догадывался о твоих мыслях; и еще он сказал, никогда не надо теряться. «Он так говорит, и правильно, очень правильно». Сейчас — она понимала — следует попросить аспирин…

— Ну конечно. Возьми у меня в комнате, на столике, в ящике, ты сразу увидишь… Послушай, Моника… Хочешь, я поднимусь с тобой?

— Нет, Исабель. Не стоит… У меня просто болит голова.

— Да, в это время…

Исабель вдруг заговорила с ней, как с женщиной, не то что всегда…

Моника взглянула на Исабель краешком глаза, и та показалась ей старой и усталой. «Здесь невыносимо. Кругом усталые старики. И они еще хотят, чтобы мы умирали рядом с ними». И опять холодная ярость наполнила ее. Она начинала понимать, что такое ненависть. Что-то странное случилось с руками и коленками — они совсем не сгибались. Моника медленно вышла из комнаты. Плотно прикрыла за собой дверь, пересекла гостиную. В темноте громоздкая мебель высилась огромными горбами странных животных. В окна сочился серый свет. Моника вышла на лестницу. Огня еще не зажигали. Секунду она стояла в нерешительности. Потом зашагала быстро, легким, бесшумным шагом, которому ее научили в горах Гойя и Педрито. Моника спустилась по лестнице, что вела на кухню и в задние комнаты. Она давно научилась убегать быстро и незаметно. «Дождь все идет… Глупо я делаю…» Из полуоткрытой кухонной двери лился красноватый свет. Она заглянула. Марта сидела у огня и чистила картошку. Напротив, прямо на освещенном пламенем полу, сидел сын Марты, с черными длинными, как у девочки, кудрями. Марта пела ему тихим голосом:

— « Солдатик, солдатик! Откуда ты? — С войны я, с чужбины — явился к вам».

Моника прикрыла глаза. От голоса Марты сердце захлестнула волна давно забытой нежности. (Перед глазами вдруг встали домик Танайи, огромное солнце и детство. Золотом и зеленью сверкала в камышах река. Моника толкнула дверь. Марта подняла голову, а мальчуган спрятался за спину матери. Марта улыбнулась:

— А… сеньорита Моника…

Моника знала, что это означает. «Сеньорита Исабель не любит, когда вы приходите на кухню». Она знала, так было всегда.

— Марта, кто он?

Марта, не понимая, смотрела на нее глупыми зелеными глазами.

— Кто?.. — спросила она медленно, как говорили в Эгросе.

— Ну тот, заключенный… Ты еще сказала, он убежал.

— А… да разве я знаю! Так, говорили.

— Кто говорил?

— Там, в деревне. Да вы не пугайтесь, сеньорита Моника. Закроете хорошенько окно, и все тут.

Моника медленно направилась к плите. Мальчуган выглядывал из-за спины матери.

— Слушай, Кристобалито, — сказала Марта и продолжала петь: — « А мужа не видали? Он на войну ушел. — Сеньора, я не знаю. Какой он из себя…»

Моника подошла к огню. В косы вплелись высокие, голубые и красные языки пламени. Огромный колокол, заглатывая дым, толкал его вверх, в черную высоту, через которую — как пугали ее в детстве — влетают в дом домовые, ведьмы и души умерших. Монику знобило.

— « Муж у меня высокий — кудрявый молодец», — продолжала Марта свою печальную, за душу берущую песенку. Мальчик выглядывал из-за ее плеча и показывал Монике язык.

Монику трясло от холода. Она никак не могла согреться, хотя стояла совсем у огня. Старалась думать о том, что предчувствовала, и не могла. В голове вертелось одно: «Эта песенка очень давнишняя. Ее пела еще Танайя. А Танайе — ее мама… Да, да: сто, двести лет назад пели эту песенку детям. И сейчас поют, как и раньше. Ничего не меняется. И этот мальчишка босой, как зверек… И я была такая в его годы и верила в домовых и ведьм. Говорят — была война, и многое изменилось, а мы все те же. Мигель говорил: жизнь у человека одна, и надо вовсю ей пользоваться, нельзя гнить. А здесь все гниют, заживо: глядят вокруг равнодушными глазами, ничего не знают и не желают знать. Кругом одни старики, и дети тоже старые. Все из другого времени, все…» Холод от ног поднимался к рукам, лицу. И внутри притаился леденящий холод. Кристобалито медленно вышел из-за спины матери.