Мертвый город

Эльза качает головой. Сейчас она видит перед собой лишь темный силуэт Биргитты и слышит только ее жалобное стенание.

Снова наклоняется над ней. Как она не сумела понять, что происходит? Почему ничего не разглядела?

Но ведь это невозможно было представить. Просто немыслимо. Этого не могло быть.

Эльза кладет руку ей на живот. И чувствует, как мышцы под ее ладонью напрягаются и снова расслабляются.

– Дагни, – говорит Эльза своей спутнице. – Биргитта вот-вот родит. Нам надо доставить ее к Катарине.

Она произносит это, к собственному удивлению, очень спокойно. Биргитта вроде не должна понять ее, но это каким-то образом происходит, поскольку Эльза слышит за спиной удивленный вздох.

– Но как… – мямлит Дагни.

Эльза лишь качает головой. Затем протягивает руку и гладит Биргитту по мокрым волосам. В обычном случае бедняжка пришла бы в бешенство от чужого прикосновения, но сейчас она напрочь не реагирует на него.

Ее голос снова начинает набирать силу. Каков промежуток между схватками? Уже невелик… Самое большее четыре-пять минут. Времени почти не осталось.

– Этого я не знаю, – говорит Эльза. – Но у нее уже отошли воды. Нам надо спешить.

Сейчас

Я все еще сижу на полу, когда Макс входит в кабинет медсестры.

– Алис? – говорит он; сейчас его голос не дрожит.

– Я здесь.

Я держу фотографии в руке. На верхней из них остался отпечаток моего большого пальца; он явно виден на глянцевой поверхности.

Свет, падающий в комнату с улицы, уже начал меняться, становиться теплее и мягче. Он пытается проникнуть во все углы комнаты и заставляет блестеть осколки стекол, оставшиеся в оконных рамах. Когда я поднимаю глаза на Макса, он кажется мне красивее, чем выглядел в резком свете утреннего солнца, несмотря на глубоко посаженные ввалившиеся глаза, рану на подбородке и грязную одежду, болтающуюся на его худом теле, как на вешалке.

– Посмотри, – говорю я апатично и протягиваю ему обнаруженные мною снимки.

Их всего четыре. Два резких, два мутных. На них новорожденный ребенок. На первых двух видно, что его уже вытерли, но следы чего-то темного по-прежнему заметны на пухлых ручонках и одной маленькой полной ножке. На одном из четких снимков малыш голый и снят сверху. На втором он находится в объятиях Эльзы, чье лицо видно вплоть до линии волос. На этой фотографии она где-то на тридцать лет старше, чем на той, которую оставила мне бабушка. Глаза у нее запавшие, рот еле выделяется на бледном лице.

Примерно так сейчас выглядит Макс, если присмотреться. Да и я наверняка тоже.

– Кто это? – спрашивает Макс слегка растерянно. Он стоит за моей спиной; его тень падает на меня, когда он наклоняется посмотреть снимки.

– Кристина Лидман, – объясняю я. – Биргитта Лидман была матерью ребенка, найденного в этой комнате. А значит, бабушкой Туне.

– Кто… – начинает он.

– Убогая Гиттан, – говорю я тихо. – Посмотри. Фотографии датированы восемнадцатым августа тысяча девятьсот пятьдесят девятого года.

Я изучаю два мутных снимка. Они не в фокусе, но все равно можно понять, что на них.

На одном – тот же ребенок, вид сбоку. На другом – он лежит на обнаженной груди. Она принадлежит женщине с большим нескладным телом, чье лицо повернуто в сторону и скрыто длинными черными волосами, спадающими ниже плеч.

– Где ты нашла это? – спрашивает Макс.

Кивая в сторону письменного стола, отвечаю:

– Среди медицинских карт.

Все еще открытая папка лежит передо мной. Каракули на клетчатой бумаге расплываются перед моими глазами. Я не хочу читать написанное там, но заставляю себя делать это. Мне надо как-то отвлечься от ужасной истины, давящей на меня тяжелой ношей, грозя утопить в пучине отчаяния: Эмми мертва, и это моя вина. Туне исчезла, пропала, не в состоянии контролировать себя, и это тоже моя вина.