Мерзейшая мощь

— Господи, какая гадость! — возмутилась Матушка Димбл.

— Это, конечно, жутковато, — согласилась Камилла, — но… ах, вскочить бы сейчас на коня!..

— Не понимаю, — произнес Димбл. — Я не храбр. Но, знаете ли, мне показалось, что я уже не так боюсь раны или смерти…

— Да, нас ведь могут убить, — вспомнила Джейн.

— Когда мы вместе, — сказала м-сс Димбл, — было бы… нет, я совсем не герой… но все же, это хорошая смерть.

И каждый, взглянув на другого, подумал: «С ним не страшно умереть».

Наверху было примерно то же самое. Мерлин видел знамя Пречистой над тяжкою конницей бриттов, римлян и светловолосых варваров. Он слышал, как лязгают мечи о дерево щитов, как воют люди, свищут стрелы. Видел он и вечер, костры на холме, отражения звезд в кровавой воде, орлов в темнеющем небе…

Рэнсом, должно быть, вспоминал пещеры Переландры. Но это быстро прошло. Бодрый холод морским ветром ворвался к ним, и оба они ощутили неукоснительный ритм мирозданья, смену зимы и лета, танец атомов, повиновенье серафимов. Под грузом повиновения воля их держалась прямо, они стояли весело, трезво и бодро, не ведая ни страхов, ни забот, и жизнь обрела для них торжественную легкость победного шествия. Как человек, коснувшийся лезвия, Рэнсом узнал чистый холод Малакандры, которого звали на Земле Марсом, Маверсом, Тором, и приветствовал своих гостей на небесном языке.

Мерлину он сказал, что именно теперь нужно держаться, ибо первые трое — ближе к человеку, что-то соответствует в них мужскому и женскому началу, их понять нам легче. В тех же, кто сейчас придет, тоже есть что-то соответствующее роду — но не такому, какой ведом на Земле. К тому же, они сильнее, старше, и миров их не коснулось благое унижение органической жизни.

— Подбросьте поленьев, Деннистоун, — сказал Макфи.

— Похолодало, — согласился Димбл, и все подумали о жухлой траве, о мерзнущих птицах, о темной чаще.

Потом — о темноте ночи, потом — о беззвездной бездне вселенской пустоты, в которую канет всякая жизнь. Куда уходят годы? Может ли сам Господь Бог вернуть их? Печаль превращалась в сомненье — нужно ли вообще что-нибудь понимать?

Сатурн, которого в небесах зовут Лургой, стоял в синей комнате. Перед его свинцово-тяжкой древностью сами боги ощущали себя слишком молодыми. Он был стар и могуч, словно гора. Рэнсому и Мерлину стало очень холодно, и сила Лурги вливалась в них невыразимой печалью.

Внизу, на кухне (никто не мог потом вспомнить, как же это было) вдруг закипел чайник и запенился пунш. Кто-то попросил Артура что-нибудь сыграть.

Стулья сдвинули к стенам, начался танец. Никто не вспомнил потом, что же они танцевали. Они мерно хлопали в ладоши, кланялись, били об пол ногой, высоко подпрыгивали. Ни один из них не чувствовал себя смешным. Всем казалось, что кухня стала королевским дворцом, а танец величав и прекрасен, как торжественная церемония.

Синяя комната осветилась радостным светом. Перед первыми четырьмя человек склоняется; перед пятым он умирает, ибо если он не умрет, он засмеется. Даже если ты калека, твой шаг станет царственным, даже если ты нищий, лохмотья твои станут мантией. Праздничная радость, веселое величие, пышность и торжество исходили от пришельца. Чтобы создать отдаленное его подобие, мы трубим в трубы, бьем в колокола, воздвигаем триумфальные арки. Он был подобен зеленой волне, увенчанной тепло-белой пеной и разбивающейся о скалы с грозным смехом; музыке на пиру, такой ликующей и такой высокой, что радость, родственная страху, охватывает гостей. Пришел царь царей, ойярс.

Глунд, которого звали на Земле Юпитером и, трепеща перед его творческой силой, принимали за самого Творца.

С приходом его в синей комнате воцарился праздник. Захваченные славословием, которое вечно поют пятеро совершенных, люди забыли на время, зачем те пришли. Но ойярсы напомнили об этом и даровали Мерлину новую силу.

Наутро он был другим. Он сбрил бороду, но главное — он больше не принадлежал себе. После завтрака Макфи посадил его в машину и высадил неподалеку от Беллбэри.

Марк дремал у ложа бродяги, когда явились посетители. Первым вошел Фрост и придержал дверь, впуская в комнату Уизера и еще одного, незнакомого человека.

Новоприбывший — в грубой рясе, с широкополой черной шляпой в руке — был очень высок, чисто выбрит, изрезан морщинами и голову держал немного склоненной. Марк сразу решил, что это — простой монах, знающий по случайности древние наречия, такие же темные, как и он сам. Было неприятно видеть его с этими негодяями, наблюдавшими не без холодной брезгливости за ходом эксперимента.