Мещанка

— А я не понимаю этого взгляда на людей. Везет свой воз, как лошадь, — значит, хорош, а если нет сил или еще что-нибудь, — тогда он никуда не годен.

— Ну зачем же так? Ведь ты же и сама не так думаешь. Ну, успокойся, и давай кончим говорить об этом. — Он положил ей руку на плечо, улыбнулся примирительно. Но она с сердцем сбросила его руку.

— Нет, я не кончу. Если тебе все равно, то мне не все равно, и я не намерена больше терпеть от него. И вообще мне непонятно, почему в твоем представлении работа искупает в человеке все?

— Всего она не искупает, но она в моем представлении характеризует человека не меньше, чем любая другая сторона человеческой жизни, а может, даже и больше. И мне никогда не приходила на ум сравнивать человеческую деятельность, человеческий труд с лошадиными обязанностями. Если когда-нибудь и кто-нибудь захочет жестоко наказать меня — пусть оставит на день без работы. Вот что такое для меня работа. И неудовольствие от человеческой лени — по-моему, вполне естественное чувство.

— Все это давно известно и не ново, к сожалению, — усмехнулась она.

— Конечно. Еще тысячи лет до меня люди трудились и думали о труде. Нового тут немного. Хуже, когда есть в представлении о труде слишком старое…

— Это что, один из методов воспитательной работы с женой? Должна разочаровать тебя: на меня он действия не возымеет хотя бы потому, что пробовали уже применить его ко мне и, как видишь, безуспешно.

— Чего же тогда ты хочешь от меня? — спросил он.

— Я хочу, чтобы ты не занимался аналитикой жизни, а почувствовал, что мне невозможно так работать.

— Да я же чувствую это и сразу сказал тебе, что надо что-то придумать. И я сделаю все, что в моих силах, чтобы тебе было хорошо везде и всегда. Я же ведь не могу просто иначе, я ведь люблю тебя, ты жена мне…

— Ну и сказал бы это сразу. А то и петушится, и сердится, — рассмеялась она и, обняв, поцеловала его.

Все это вспомнилось Павлу Васильевичу, когда он читал заявление Перстнева. Он не решил еще, как поступить.

— В вашем заявлении указана причина ухода — здоровье. Действительно ли это вас заставило, Семен Михайлович, подать заявление? — спросил он, внимательно глядя на Перстнева.

— Должна же быть какая-то причина, я думаю…

— А если действительную причину указать трудно, то надо что-то придумать? Так я вас понял?

— Меня удивляет ваше поведение, товарищ директор, — серыми строгими глазами в упор глядя на него, заговорил Перстнев. — Вы ищете причину избавиться от меня — и я дал вам ее. Чего еще? Кажется, надо сказать мне просто спасибо, а вы еще разыгрываете заботу и принципиальность. Зачем? Дайте волю своему чувству радости. Ведите себя сообразно со своими ощущениями. Это ведь лучше, и, мне помнится, вы сами сторонник такого именно поведения. Во всяком случае, на словах…

— Откуда вы знаете, что я чувствую сейчас? Вы что — были у моей души в гостях, что ли?

— Мне туда дороги нет. А вот кому вы туда дорогу открыли, тот сходил в нее и кое-что принес мне. Так сказать, для ознакомления с нею. Я сделал выводы и прошу подписать заявление.

— С чем же именно вы познакомились? — обиженный и тоном, и словами Перстнева, спросил Павел Васильевич. — Прошу вас объяснить настоящую причину ухода с должности.

— Вы настаиваете?

— А это понимайте, как вам удобней. Настаиваю, прошу, требую. Но без этого я вам заявления не подпишу — не вижу причины.

— Хм… Странно… — как бы про себя проговорил Перстнев, и на лице его выразилось замешательство. Он пристально посмотрел на Павла Васильевича, как бы ища разгадку своим сомнениям и колебаниям, потом опустил голову и заговорил с чувством, медленно. Пальцы его рук, лежавших на коленях, сжались и разжались несколько раз и, по мере того как он говорил, стали двигаться чаще и чаще, сминая брюки и подрагивая.

— С вашей женой мы не уживаемся. Вы это знаете, я думаю.

— Знаю.