Мещанка

«Никто не рассудит нас, кроме нас самих, — думал он, — люди только осудят за то, что мы так живем, и они правы. Нельзя так жить».

К двенадцати часам, положив письмо в карман и взяв передачу, он пошел в больницу. Вот что он написал жене:

«Наденька! Может, я поступил глупо и безрассудно вчера, прости меня. Но даже та любовь, которая соединила нас с тобой, оказалась слабей моего чувства к сыну. Я ждал его — это мой сын, мой ребенок, и я любил бы тебя теперь вдвое больше — еще и как мать нашего с тобой мальчика. Почему ты уходишь от него? Наденька, скажи мне, что все это ошибка, ты уже поняла ее — и я буду просить твоего прощения еще и еще раз, за то, что вчера погорячился и не сказал тебе того, что говорю сейчас».

— Передайте все это жене, — попросил он санитарку и отдал передачу и письмо.

Она внимательно и долго смотрела на него и спросила только:

— Сказать чего надо?

— Нет. Там все написано.

Он ждал ответа недолго. Санитарка вернулась с передачей и подала ему тетрадный листок, исписанный неровными буквами.

— Передачу велела вернуть, — пояснила она.

«У вас во всем видна расчетливость, — читал Павел Васильевич. — Мама мне говорила о вашей встрече. Сейчас вы хотите умыться перед людьми и просите в этом моей помощи. Напрасно просите. О любви говорить не надо, ясно все и так. Не понимаю, что в моем поведении вас «разгневало» и в чем я должна исправиться. Мне двадцать пять лет, и я хочу в эти годы быть красивой».

Он медленно разорвал письмо и отряхнул пальцы так, словно в руках у него побывало что-то противное, гадкое.

— Отнесите это Кате, — попросил он санитарку, показав на передачу.

— Она тоже не берет. Насилу уговорила вчера.

— А она может выйти ко мне?

— Нет, только если к окошку в палате. Идите во двор, третье окно от угла, тут ее койка, я скажу ей.

Выйдя во двор, увидел, как санитарка из окна манит его пальцем, подошел. Рядом с санитаркой стояла совсем еще молоденькая девушка. Санитарка сейчас же отошла. И они остались, разделенные только закрытым окном. Павел Васильевич был и удивлен, и поражен тем, что она так молода. Он почему-то представлял ее строгой и серьезной, и совсем не такой откровенно простой. Он где-то видел ее раньше. Нет, нет, он не ошибался — видел. Но где? Смотрел, смотрел на нее и вспомнил огромный сборочный цех, уже работающий сейчас, субботник и девушку с лопатой, с покрытыми известковой пылью, как инеем, волосами, в поношенных туфлях.

«Как вы думаете, примут меня?» — вспомнил он и этот вопрос, и по-детски доверчивый взгляд. Это была она, Катя. Только побледнела и похудела в больнице.

На ее лице можно было прочесть, что она думала и чувствовала сейчас. Ей было до слез неловко. Быстро глянув на него, она сейчас же опустила голову и покраснела. Не зная, что делать и куда девать себя под его взглядом, вдруг запахнула отвороты халата и так осталась с прижатыми к подбородку руками.

У нее были русые волосы, сплетенные в одну косу и чуть вившиеся у висков и под ушами. Чуточку вздернутый нос и по-детски пухлые губы. Около них не было еще складок от прожитых лет или тяжелых раздумий. Только по чуть запавшим глазам было заметно, что жизнь стукнула ее. Большие, голубые, они были старше ее лица вошедшей в них болью.

Павел Васильевич снял шляпу и поклонился ей.

— Здравствуйте, — одними губами прошептала она. Через двойные рамы он не слышал ее.

— Спасибо вам.

— Не слышу, — покачала она головой.

Он вырвал листок из блокнота и тут же написал: «Спасибо вам за все. Передачу возьмите — не обижайте меня. Если можно — покажите мне сына». И передал записку в форточку. Она прочитала, смутилась еще больше и, жестом попросив его подождать, ушла из палаты.

Вернулась с ребенком. Подняла его и повернула лицом к окну. Павел Васильевич увидел красное, широкое личико сына. Губы его задрожали, потом он вдруг засмеялся, радуясь, что видит его и что он такой хороший, удивительно хороший его сын. Ребенок, видно, испугался, когда Павел Васильевич шагнул к окну, — заплакал.