Месма

А потом на палубе кто-то закричал: «Уведите ребенка от борта! Девочке нельзя на это смотреть! Чей это ребенок?!» И меня быстро увели… Но я уже и так все увидела.

Августа снова устремила неподвижный взгляд в окно. Потом сдавленным и приглушенным голосом сказала жестко:

— И тогда я отчетливо поняла: я непременно вернусь в эту страну! Обязательно вернусь. Я понимала уже тогда, что конкретных убийц моих родителей найти невозможно. Понимала также, что до тех, кто организовал этот ад на земле, никогда не добраться… И я приговорила их всех! Их самих, и все их отродье… И не надо говорить мне, что справедливо, а что несправедливо! У меня свой суд! И пока я хожу по этой земле, которая была когда-то моей родиной, я буду их убивать… поедать… пить их кровь… А ходить я буду долго, Прохор! Очень долго! И даже сама смерть меня не остановит! Не остановит меня смерть! Понял?..

Прохор Михайлович содрогнулся, услышав ее слова. Некоторое время он подавленно молчал, будто ожидая возможного продолжения ее монолога… но Августа молчала. Да и что еще могла она сказать? само по себе было удивительно, что она вообще заговорила об этом с Прохором, человеком, который был ей по сути никем.

— Мне очень жаль, Августа… — наконец с трудом вымолвил Прохор Михайлович. — Все это крайне прискорбно, однако… сейчас идет война. Наша Родина истекает кровью! А я русский человек…

Прохору Михайловичу вдруг почудилось, что его с размаху хлестнули по физиономии плеткой-пятихвосткой: это Августа внезапно ударила его по лицу! Ударила наотмашь одними только пальцами — такими длинными, гибкими, словно хвосты плети! Прохор вскинулся, сидя на стуле, затрепетал всем телом; его лицо пылало, будто охваченное пламенем. Он осекся на полуслове — резкая, жестокая, жгучая боль пресекла способность говорить, прервала дыхание…

— Заткнись! — вскричала Августа, склоняясь над ним и пронзая его страшным взглядом своих пылающих глаз. — Чтобы я не слышала этого! Наша Родина… русский человек… Никакой ты не русский человек! И нечего тут корчить из себя патриота передо мной! Ты — обыкновенный людоед, понял? Каннибал! И когда твои дела раскроются, никто не спросит тебя ни о Родине, ни о национальности. Тебя поставят к стенке… ясно? Пуля в затылок — этим и закончится твой патриотизм!

Она отступила на шаг, глядя на него с нескрываемым презрением, словно он был и не человеком даже, а слизняком. Прохор Михайлович весь как-то сник, голова его втянулась в плечи, и он стал похож на старый мешок, кем-то небрежно брошенный на стул.

— Людоедом я стал поневоле… — процедил он, мрачно блеснув глазами. — По твоей милости… Это ты меня сделала людоедом. И нечего тыкать мне этим в глаза…

Августа оперлась одной рукой на спинку его стула, а другую руку положила себе на бедро, выставив согнутый локоть. Сейчас она напоминала учительницу, издевательски вразумляющую бестолкового ученика.

— Ах, как мило! — воскликнула она. — Послушайте только: я его сделала!

Она низко наклонилась к нему, приблизив свое идеально гладкое лицо к его лицу — хмурому и попорченному складками. Едко и насмешливо сказала почти шепотом:

— Ну конечно, Прохор. Это я тебя сделала. Для себя… Только ты не забудь сказать там, на следствии, если таковое вообще будет, что ты не виноват, что это я тебя сделала таким! А они, конечно же, разберутся! как я могла об этом не подумать? Разберутся, и поймут, что ты ни при чем! Что ты ни в чем не виноват! Ну, и отпустят тебя на покаяние… естественно…

Она засмеялась, а Прохор Михайлович готов был расплакаться. Августа резко выпрямилась.

— Ну хватит уже… — произнесла она совсем другим тоном. — Распустил тут нюни! Не бойся, Прохор: пока ты меня по-настоящему не разозлишь, ничего с тобой не случится. Это я тебе обещаю. Пойду я к себе… А ты ешь давай, ешь, пока теплые! Сил набирайся… Здоровье восстанавливай! оно тебе еще пригодится.

И Августа пошла к подвальной лестнице, оставив на столе у Прохора принесенную ею тарелку. Хлопнула дверь, и Прохор Михайлович оказался в полном одиночестве. Наступила мертвая тишина, как на заброшенном кладбище.

Стареющий фотомастер погрузился в свои мрачные думы. В голове возникали, сменяя друг друга, давние и терзающие сердце воспоминания…

Когда-то давно, еще в царское время, он был храбрым офицером. Когда началась империалистическая война, подпоручик Петр Михайлович Вакулевский был в действующей армии и командовал взводом. В пятнадцатом году он оказался в самом пекле мировой бойни: ему довелось принимать участие в героической обороне крепости Осовец. Там была действительно настоящая бойня. Взвод Вакулевского стоял насмерть, будучи в составе гарнизона крепости, ставшей поистине камнем преткновения для германских войск. Но в августе произошло событие, которое повернуло жизнь храброго боевого офицера, что называется, вспять…