Мессалина

Лишь вернувшись в кабинет, император дал волю своим чувствам. Он заплакал, как ребёнок, у которого отобрали любимую игрушку. Нарцисс молча пережидал эту истерику, боясь одного: вбежит Мессалина, выгонит грека и за несколько минут умаслит, утешит мужа, перевернув всё с ног на голову. Теперь уже советнику стоило опасаться её гнева.

— Валерия не виновата, — вкрадчиво проговорил советник.

— А кто? — точно за соломинку ухватился Клавдий.

— Конечно же шут! Она хрупкая, доверчивая, он же как лицедей владеет способом внушения, и она попалась в его коварные сети. Он обманом склонил к похоти, разжёг в ней телесный зуд, а она не понимала, что делает. Я сам видел её невинные, испуганные глаза, говорившие: «Я не виновата!»

— Да, ты прав, Нарцисс. Всё так и было. Я прикажу казнить злодея!

— Он должен умереть, ваше величество!

Он не успел договорить, как вбежала Мессалина, метнула грозный взгляд на грека.

— Я бы хотела остаться со своим супругом наедине! — потребовала она, и Нарцисс, поклонившись, вышел.

Она бросилась на колени, зарыдала, обхватила ноги Клавдия, осыпая их поцелуями. Властитель вздохнул, погладил её по голове.

— Я всё знаю, — сказал он.

— Что? — встрепенулась Валерия, в глазах промелькнули гневные искры, она была готова защищаться до последнего.

— Ты не виновата. Это он, пользуясь своим даром лицедея, умея покорять сердца толпы, обольстил тебя и понесёт за это суровое наказание. А твоей вины нет.

— Ты, как всегда, прозорлив, мудр и благороден! — восхищённо произнесла Мессалина. — Ты и вправду бог для всех нас!

— Так угодно было Юпитеру, который ввёл меня в божественный круг, — смиренно ответил император.

— Может быть, только не стоит сурово казнить нашего шута. Римляне его любят, — промямлила Валерия.

— Я не мшу. Он оскорбил не тебя, частное лицо, а императрицу, меня, империю, самого Юпитера, который нам покровительствует. А этого стерпеть я не в силах.

Она продолжала уговаривать супруга пощадить Мнестера, сослать его куда-нибудь, но Клавдий был непреклонен. Участь шута была решена. Его схватили в тот же день по дороге в Кампанию вместе с Мармилием Аппием. Они сумели ускакать на сто вёрст от Рима, когда посланная Сардаком погоня настигла их и вернула обратно. Заодно был брошен в темницу и комедиограф. Сардак, отобрав у последнего папирусные свитки и прочитав в них фарсы на Тиберия и Сапожка, принёс их Клавдию. Император был возмущён. Никто не смеет охаивать предыдущих правителей. Наверняка этот Аппий с Мнестером задумали сочинить и сыграть нечто скабрёзное и против него. Вот для чего Мнестер и совратил Мессалину. Теперь всё стало на свои места. Налицо заговор против верховной власти, попытка её свергнуть, да ещё столь изощрённым путём.

Сардак приступил к своей работе, и через неделю Мнестер и Аппий сознались во всём. И в том, что сообща задумали через обольщение императрицы умертвить властителя, императрицу, детей и даже поменять строй империи. Их приговорили к смертной казни. Клавдий сам пожелал присутствовать на ней. Из уважения к нему пришли сенаторы и патриции. Помост блистал, палач Аул Крысолов вышел в ярко-красной тоге, широкоплечий, с острой секирой, зрители встретили его овацией. Все предвкушали зрелище торжества и справедливости.

Прозвучал громкий гонг, и зрители вздрогнули. Тихий ропот пронёсся по рядам. Все затаили дыхание, ожидая, когда выведут заговорщиков. Многие в Риме знали Мармилия Аппия и Мнестера. Последний был любимцем публики, приближённые ко двору были осведомлены о его интимных связях с Сапожком, каковые шут и не скрывал, подогревая к себе интерес. Потому зевак собралось немало, были и те, кто выспрашивал, выторговывал билеты в первых рядах, позади императорского круга, чтобы в подробностях разглядеть последние мгновения великого артиста и его комедиографа. Нарцисс предложил Клавдию этим воспользоваться и назначить свою цену — по двести сестерциев для патрициев, но властитель отказался.

Их вывели вместе. Высокий, двухметровый красавец Мнестер с лицом, напоминавшим Юпитера, многие скульпторы в Риме лепили с него богов, и маленький Мармилий Аппий с обезьяньей живой мордочкой — в паре они являли зрелище жалкое и несуразное. В разорванных тогах, избитые, с трудом передвигающие ноги, они с первых же минут вызвали негромкие смешки. Не успели приговорённые взойти на помост и взглянуть на дубовую плаху, иссечённую острым топором и запачканную пятнами крови, впитавшимися в тёмное дерево, как оба тотчас с сухим хрустом брякнулись на дощатый настил.

Суровый Аул Крысолов важно подошёл к осуждённым на казнь и поставил смертников на ноги. Такое случалось со многими приговорёнными. Вершитель казни поднял вверх руку, приветствуя публику, и зрители зааплодировали. Но дальше произошло то, чего никто не ожидал. Едва Мнестер и Аппий поднялись, трясясь в жутком ознобе, как у несчастных тотчас подогнулись ноги и они снова грохнулись на помост. Палач опять поднял лицедеев, но те, подобно шутам, снова опрокинулись на спины.