Мессианское наследие

В худшем своем варианте, как показывают многочисленные автократические режимы прошлого, монархия может считаться синонимом тирании. Зато в лучшей своей ипостаси монархия действительно может стать носительницей смысла бытия и, хотя и весьма косвенным образом, действительно выполнять

по меньшей мере полурелигиозные функции. Монархия, бесспорно, зиждется на фундаменте архетипов. Всякое царство — само по себе архетип. Царское достоинство, по самой своей природе, является объектом легенд, а легенда — это одно из проявлений мифа. Миф же, как было сказано выше, представляет собой творческую попытку осмысления реальности. При какой бы форме правления и государственного устройства ни жил человек, его душа с раннего детства населена всевозможными королями и королевами, принцами и принцессами. Даже в странах республиканского строя все эти персонажи являются неотъемлемой частью всеобщего культурного наследия и живут своей собственной душевной жизнью. При отсутствии истинной династической царской власти мы склонны создавать разного рода суррогаты царского достоинства, наделяя им, к примеру, кинозвезд, рок-певцов или, как это имеет место в Соединенных Штатах, членов семьи Кеннеди. И все же такие суррогаты — это всегда лишь бледное подобие оригиналов, к которым они, осознанно или бессознательно, восходят. Несмотря на всевозможные фантазии и восторги, практически у всех возникает ощущение, что киногерои — это нечто неподлинное, целлулоидное. А «королевский» ореол, которым окружены семейства вроде Кеннеди, развеивается в пух и прах марионеточной мишурностью политиков.

Накануне Первой мировой войны президент Третьей республики во Франции сетовал, что он, будучи президентом, не пользуется в народе никаким авторитетом, тогда как какого-то третьесортного князька с Балкан, приехавшего в Париж в золоте и страусовых плюмажах, население встречает с восторгом, выстраиваясь по обеим сторонам улиц в ожидании проезда плохонького, но монарха. Другими словами, президент Франции косвенно признал неизменную привлекательность монархии и связанной с ней красочной церемонии, по которым так изголодался французский народ. Его собственное признание малой привлекательности той гражданской фигуры и роли, которую он воплощал в своем лице, по сравнению с величественным обликом других глав государств не было вопросом его личного тщеславия. Нет, это был вопрос национальной гордости. Если французы стыдятся быть французами из-за того, что глава их государства выглядит смешно и напыщенно, право, здесь есть о чем задуматься.

За шестьдесят пять лет до этого эпизода с той же самой дилеммой столкнулся другой французский президент. В декабре 1848 г. Луи Наполеон, племянник Наполеона I, был избран президентом Второй республики, то есть занял пост, дававший весьма ограниченные права и полномочия. Он также чувствовал себя весьма неловко в окружении помпезного великолепия правителей других европейских держав. Вскоре после этого, 2 декабря 1851 г., Луи Наполеон, как и следовало ожидать, совершил самый настоящий coup d’etat (государственный переворот. — Пер.), отстранив правительство и радикальным образом изменив в свою пользу расклад политических сил. Затем он пошел на беспрецедентный шаг. Он вознамерился получить легитимный мандат на свои действия, проведя плебисцит или, говоря современным языком, референдум. И народ неожиданным большинством голосов поддержал его. Год спустя, 2 декабря 1852 г., Дуй Наполеон, спекулируя на славном имени своего дяди, провозгласил себя императором Франции и вновь вынес акт об установлении империи на референдум. По сути, Дуй Наполеон обратился к народу Франции с вопросом о том, какую (при прочих равных условиях) форму правления он предпочитает: эгалитаристскую мистику республики или иерархическую помпезность и величие империи. Французский народ отдал решительное предпочтении второму, и Дуй Наполеон, под именем Наполеона III, занял трон новой империи, которой предстояло превратить Францию в культурную столицу всего мира.