Мессия

«Еду завтра. Если хочешь со мною, будь готова. Сегодня, до захода солнца, мне надо тебя видеть. Буду ждать в Белом Доме. Пришлю за тобою лодку. Да хранит тебя Атон. — Твой верный друг Тутанкатон».

— Посланный ждет. Что сказать? — спросила Зенра.

— Скажи, буду.

Когда Зенра ушла, Дио взглянула на Пентаура.

Как все жрицы Великой Матери, она была искусною врачихою; видала, как люди умирают, и помнила ту роковую печать — знак смерти, который иногда является на лицах перед близким концом.

Вдруг почудился ей этот знак на лице Пентаура. «Молод, здоров, никакой опасности… Бунт? Нет, вздор!» — подумала, вгляделась — и знак исчез.

— Едешь? — спросил он тихо, но так твердо, что она поняла, что нельзя обманывать.

— Тута едет завтра, а я еще не знаю. Может быть, и не поеду…

— Поедешь. Сама хотела поскорей.

— Хотела, а вот, вдруг забоялась.

— Чего?

— Не знаю. На костре тогда не сгорела, а теперь — точно из одного огня в другой… Помнишь, ты мне говорил о царе…

— Не надо, Дио. Зачем? Ведь все равно поедешь…

— Нет, надо. Гаур, брат мой милый, если любишь меня, скажи все, что знаешь о нем. Я хочу знать все!

Взяла его за руку, и он уже ее не отнимал.

— Все равно поедешь, поедешь, — повторял уныло. — Любишь его, оттого и боишься; знаешь, что не уйдешь; как мотылек, летишь на огонь. В том огне не сгорела — в этом сгоришь…

Помолчал и спросил:

— К Птамозу пойдешь?

— Пойду непременно, без того не уеду.

— Ступай. Он все знает — лучше моего скажет.

Птамоз, первосвященник Амона, злейший враг царя Ахенатона, давно уже звал к себе Дио, но она все не шла и только теперь, перед отъездом, решила пойти.

— Что мне Птамоз? — продолжала она. — Я от тебя хочу знать. Ты прежде любил его, за что же теперь ненавидишь?

— Я не его ненавижу. Знаешь, Дио, мне иногда кажется… Он посмотрел на нее с тою улыбкою, с которою очень испуганные дети смотрят на взрослых.

— Ну, говори же, не бойся, я все пойму!

— Мне иногда кажется, что он — не совсем человек…

— Не совсем человек? — повторила она с удивлением: что-то было в лице и голосе его знающее, видящее.

— Есть такие куколки, — продолжал он, все так же улыбаясь, — дернешь за ниточку, пляшут. Вот и он так: сам ничего не делает, а кто-то за него. Не понимаешь? Может быть, когда увидишь, поймешь.

— А ты его часто видел?

— Часто. Вместе учились у гелиопольских жрецов. Он, я и Мерира, нынешний великий жрец Атона. Мне было тогда тринадцать, а царевичу четырнадцать. Очень был хорош собой, весь тихий-тихий, как бог, чье имя — «Тихое Сердце».

— Озирис?

— Да. Полюбил я его, как душу свою. Он часто уходил в пустыню молиться, а может быть, и так просто, побыть одному. Вот раз ушел и долго не возвращался. Искали, искали, думали, совсем пропал. Наконец, нашли у пастухов, на Ростийском поле, где пирамиды и Сфинкс — древний бог солнца, Атон. Лежал на песке, как мертвый, должно быть, после падучей — тогда у него и начались припадки. А как привезли в город, я его не узнал: он и не он, точно двойник его, оборотень, или вот, как я давеча сказал: не совсем человек. Может быть, там, в пустыне, он в него и вошел…

— Кто он?

— Дух пустыни, Сэт.

— Диавол?

— По-вашему, диавол, а по-нашему, другой бог. Ну вот, с этого все и началось…

— Постой, — перебила она. — Ты говоришь, Атон — древний бог?

— Древний, древнее Амона.

— И вы его чтите?

— Чтим, как всех богов: все боги — члены Единого.

— Из-за чего же спор?

— А ты думала, из-за этого? Полно, не такие мы дураки, чтобы не знать, что Амон и Атон — один бог. Лик Солнца видимый — Атон, сокровенный — Амон, но Солнце одно, один бог. Нет, спорят не Атон с Амоном, а Сэт с Озирисом. Сэт Озириса убил и растерзал: убить, растерзать хочет и святую землю Египта, тело Озириса. Для того и вошел в царя…Ты меня не слушаешь, Дио?

— Нет, слушаю. Но ты все говоришь о том, кто в него вошел, а сам-то, сам-то он кто? Или просто злодей?

— Нет, не злодей. В том-то и хитрость диавола, что не в злодея вошел, а в святого. Погибает земля в войне братоубийственной, нивы запустели, житницы разграблены, кожа людей почернела, как печь, от жгучего голода, матери варят детей своих в пищу себе, и это все сделал он, святой. И хуже сделал: Бога убил. «Нет Сына, сказал, я — Сын!»

— Никогда, никогда он этого не говорил! — воскликнула Дио, и глаза ее загорелись таким огнем, как будто и в нее вошел Сэт. — «Не было Сына — Сын будет» — вот что он говорит. Был или будет, был или будет — в этом всё!

— Проклят, кто говорит: Сына не было! — сказал Пентаур и побледнел.

— Проклят, кто говорит: Сына не будет! — сказала Дио, тоже бледнея.

И оба замолчали — поняли, что прокляли друг друга.

Он закрыл лицо руками. Она подошла к нему и молча поцеловала его в голову, как мать целует больного ребенка. Вгляделась в лицо его, и вдруг опять почудилось ей, как давеча, что на нем — знак смерти:

Ныне мне смерть, как мирра сладчайшая,Ныне мне смерть, как выздоровление,Ныне мне смерть, как дождь освежающий,Ныне мне смерть, как отчизна изгнаннику!