Мессия

Потом, вернувшись в палату, играли в жмурки. Иагу поймал царя. Ему завязали глаза. Девочки прыгали, шмыгали под самым носом его, звенели систрами, топотали по полу босыми ножками, подражая молотящим волам, и пели песенку:

Ек-ек-ек!Нынче свеженький денек.Молотите, бычки.Вы — лихие батрачки,Потопчите гумно!Будет каждому паек:Вам солома, нам зерно!

Царь, неуклюже расставив руки, ловил пустой воздух или обнимал столпы. Наконец, поймал Анки, двенадцатилетнюю Тутину супругу.

— Сдвинул, сдвинул повязку! — закричала она. — Вон левый глаз смотрит! Так нельзя мошенничать, авинька!

«Авинька» было уменьшительное от ханаанского слова «авва» — «отец».

— Нет, не сдвигал, сама сползла, — оправдывался царь.

— Сдвинул, сдвинул! — продолжала кричать Анки. — Я тебя знаю, авинька, ты ужасный плутишка! Что ж это за игра? Лови опять!

Завязала ему глаза покрепче, и он пошел снова ловить.

Пудель Данг, как бы тоже играя, ходил на задних лапах, держа в передних звенящий систр. Царь, думая по звуку, что это маленькая Зета — Зетепенра, быстро нагнулся и обнял Данга. Тот залаял и лизнул его языком в лицо. Царь испугался, закричал, присел на пол и оттолкнул его. Но тот опять подскочил, положил ему передние лапы на плечи и начал лизать, визжа от восторга.

Все захохотали, закричали:

— Поцеловался, авинька, с Дангом, побратался царь с песиком!

Царица тоже смеялась.

— Будет тебе махать, садись, отдохни, — сказала она, обернувшись к Дио, и та присела на подножку кресел.

— «Царство — детям», — вдруг вспомнила вслух слово царя, слышанное от маленькой Анки.

— «Царство — детям», — повторила царица. — А дальше знаешь как?

— Как?

— «Что самое божественное в людях? Слезы мудрых? Нет, смех детей».

— Так вот отчего детские ручки-лучики у бога Атона? — спросила Дио.

— Да, вся мудрость в этом: детское — Божье, — ответила царица, тихонько положила руку на голову ее и посмотрела ей прямо в глаза.

— Что ты сегодня какая хорошенькая? Уж не влюбилась ли? — сказала, улыбаясь.

«Совсем как он», — подумала Дио.

— Почему влюбилась? — спросила, тоже улыбаясь.

— Потому что девушки, когда влюблены, хорошеют особенно.

Дио покачала головой, покраснела, быстро нагнулась, схватила руку ее и начала целовать долго, жадно, как будто целовала его сквозь нее.

Вдруг почувствовала, что рука царицы вздрогнула. Подняла глаза и, увидев, что она смотрит на дверь, тоже взглянула туда. Там стоял великий жрец бога Атона, Мерира, сын Нехтанеба.

Дио поразило лицо его еще на празднике Солнца, и часто потом, вглядываясь в него, не могла она понять, привлекает ли ее или отталкивает это лицо.

Он был немного похож на Таммузадада: та же каменная тяжесть в обоих лицах; но в том — что-то жалкое, детское, а в этом — безнадежно-взрослое. Каменная тяжесть — в низко нависших бровях, в неподвижно-пристальных, но как будто слепых, глазах, в широких скулах, в крепко стиснутых челюстях и в крепко сжатых, как будто в вечной горечи запекшихся, губах, с постоянной готовностью к усмешке и невозможностью улыбки.

«Кто умножает познание, умножает скорбь», — вспоминала Дио слова Таммузадада, глядя на это лицо. «Все познать — все презреть; не проклясть, а только молча презреть — изблевать из уст», — как будто говорило оно. Если бы очень мужественный и твердо решившийся на самоубийство человек, выпив яду, спокойно ждал смерти, у него было бы такое лицо.

Из древнего рода Гелиопольских жрецов Солнца, когда-то пламенный ревнитель Амона, любимый ученик Птамоза, Мерира изменил ему и перешел в веру Атона. Царь очень любил его. «Ты один был послушен ученью моему, и никто, кроме тебя», — сказал ему при посвяшеньи в сан великого жреца.

Мерира вошел в палату, когда царь сидел на полу, и пудель Данг, положив ему лапы на плечи, лизал его языком в лицо, а царевны хохотали, кричали:

— Поцеловался авинька с Дангом, побратался царь с песиком!

Должно быть, не заметив царицы, Мерира остановился в дверях и смотрел на царя пристально. Царица, чуть-чуть наклонившись и вытянув шею, смотрела на Мериру также пристально, как тот — на царя.

— Мерира, Мерира! — вдруг вскрикнула она, и страх блеснул в ее глазах. — Что ты так смотришь, сглазить хочешь царя, что ли? — засмеялась, но и в смехе был страх.

Он медленно обернулся к ней и поклонился низким, поясным, по чину, поклоном, выставив вперед руки с поднятыми ладонями.

— Радуйся, царица Нефертити, Прелесть-прелестей-солнечных! Я пришел звать государя в Совет, но, кажется, не вовремя…

— Почему не вовремя? Ступай, доложи.

Мерира подошел к играющим. Смех умолк. Царь вскочил и взглянул на него с виноватой улыбкой:

— Что ты, Мерира?

— Ничего, государь. Ты сегодня изволил назначить Совет.

— Ах, да, Совет, я и забыл… Ну, пойдем же, пойдем, — заторопился он.

Все еще на шее у него болталась повязка от жмурок; он хотел ее сдернуть, но не мог: завязалась узлом. Анки подошла к нему, распутала узел, сняла повязку, а Рита — Меритатона надела ему на голову снятый для игры царский шлем-тиару.