Мессия

Уже стемнело, когда, выехав далеко в горную степь, царь остановил колесницу и вышел из нее. Дио привязала коней к воткнутому глубоко в песок древку копья. Царь сел на камень, и Дио — у ног его.

Он указал ей на далекий огонь костра в степи.

— Что это? — спросила она.

— Маху, чудак, — ответил царь. — Все ходит за мной по пятам, сторожит; должно быть, боится, что убегу.

Оба замолчали. Дио ждала, чтоб он заговорил: знала, что для того и выехал с нею в пустыню, чтобы говорить наедине.

— Нужно мне тебя о чем-то спросить, Дио, и вот все не могу, нет слов, — начал он тихо, не глядя на нее.

Опять помолчал и потом заговорил еще тише:

— Знаешь, что сказал мне Изеркер, когда я спросил его, за что он хотел меня убить? «За то, что ты, будучи человеком, делаешь себя Богом». Хорошо сказал, не правда ли?

— Нет, нехорошо, ведь ты себя не делаешь Богом.

— Не делаю, нет, лучше бы тому человеку на свет не родиться, кто себя сделает Богом. Но это одно, а есть и другое; и одно на другое похоже, так что иногда не различить… и вдруг перевертывается; так, так, — и вдруг наоборот…

Бормотал косноязычно, путался, сбивался, искал и не находил слов; наконец, совсем запутался, махнул рукой безнадежно:

— Нет, не могу! В другой раз скажу…

Дио улыбнулась, взяла руку его и начала ее тихонько гладить, целовать, успокаивать его, как ребенка.

— Лучше сейчас скажи, Энра!

Энра было уменьшительное от Уаэнра; так называли его только самые близкие люди.

— Ты очень хорошо говоришь, я все понимаю. Ты себя Богом не делаешь, — это одно, а что же другое? — старалась она помочь ему, как школьнику, забывшему урок.

— Что другое? — начал он опять и вдруг заспешил, обрадовался. — Помнишь молитву: «Ты, Отец, в сердце моем, и никто тебя не знает, — знаю только я, твой сын»? Я это сказал и не отрекаюсь, — не отрекусь никогда. Это во мне, как звезды в небе. Но это — когда не боюсь, а когда боюсь, молю Отца: «Другого пошли, пошли другого, я не могу!» Вот и сейчас боюсь. Все думаю, что я взял на себя? Разве это человек может вынести? Ты как думаешь, Дио, может?

— Не знаю, Энра…

— И ты не знаешь?

Он взглянул на нее так, что сердце у нее сжалось. Вдруг обняла его колени и воскликнула:

— Нет, знаю: ты можешь — ты один!

Он ничего не ответил и закрыл лицо руками. Опять долго молчали.

Вызвездило. Млечный путь заклубился раздвоенным облаком, от края до края пустыни; холодно искрилось семизвездье Туарт-Гиппопотамихи, и жарко пылали стожары.

Царь отнял руки от лица и посмотрел на Дио. Тихо было лицо его, как эта ночная пустыня и звездное небо над ней. Но Дио содрогнулась: вспомнился ей Сфинкс с лицом Ахенатона: если бы человек тысячу лет промучился в аду и снова вышел на землю, у него было бы такое лицо.

— Дио, сестра моя, возлюбленная, зачем ты пришла ко мне, зачем полюбила меня? — проговорил он, ломая руки. — Мне без тебя было легче; я тогда не знал себя, не видел. В первый раз увидел в тебе и ужаснулся: кто я? кто я? Уйди же! Зачем тебе мучиться со мной?

— Нет, брат мой, я никогда от тебя не уйду, я хочу с тобою мучиться!

— Из огня спаслась, и опять в огонь?

— Да, в твоем огне хочу сгореть!

Третья часть

Я не он

I

Приближались дни наводненья. Раскаленная, растрескавшаяся, черная, трупная, страшная, под страшным солнцем, земля изнывала. Нил едва сочился в тинистом русле. Люди, животные, растенья издыхали от зноя. Если бы он продлился, все, казалось, сгорело бы, как в огне пожара или Шехэба.

Но, день в день, час в час, совершилось божье чудо: мать Изида заплакала над умершим сыном — иссохшим Нилом; канула в него слеза ее — звезда, предсолнечный Сириус, и овноглавый Хнум открыл источники вод.

Радостно заквакали лягушки; зашагала цапля по черному илу, точно мерила землю, как мудрый бог Тот, Землемер; и мерили воду писцы Водяного приказа, от Водопадов до Устья, по зарубкам на каменных стенах водомерных колодцев, а простые люди — по крокодильим яйцам да муравьиным кочкам: выше них вода не подымается; двенадцать локтей — погибель, шестнадцать — спасенье земли.

В эти дни поехал Мерира в Нут-Амон, Фивы, на свиданье с Птамозом. Тот умолял его не медлить: был очень плох, ждал смерти с часу на час. Но Мерира, уже будучи в Фивах, все откладывал свиданье, как будто боялся чего-то.

Был тоже болен; ночью томила бессонница, а днем бродил по городу, не находя себе места. Все брезгливо морщился, как от дурного запаха. Это была одна из странных мук его болезни: всюду преследовали его дурные запахи — дохлой крысы, как в хлебных амбарах, помета летучих мышей, как в пещерных гробницах, и тухлой рыбы, как на берегу Нила, где чистят, солят и сушат рыбу на солнце. Никакие благовонья не помогали: смрад сквозь них был еще ужаснее.

Однажды, дня через три по приезде, он сидел у восточных ворот Апет-Ойзитской ограды, где лежало в развалинах гробничное святилище царя Тутмоза Третьего.