Мессия

Тщетно царица читала над дочерью молитву Изиды-Матери. Когда скорпион ужалил младенца Гора, возопила она к солнцу, и солнце померкло, ночь была на земле, пока бог Тот не исцелил младенца и не отдал его матери. С той поры читалась над больными детьми молитва-заклятье Изиды.

— Стой, Солнце, остановись, пока дитя не возвратится матери! — повторяла царица с безумной мольбой, но знала, что чуда не будет, солнце не остановится.

Вспоминала песнь Атону:

Ты побеждаешь любовью;Утешаешь дитя во чреве матери,Прежде чем его утешит мать.

Но вот, не утешил.

Милуешь сына червяИ мошку в воздухе.

Но вот, не помиловал.

Царь и царица не отходили от больной, но она уже не узнавала их, бредила. Только что луч света проникал между складками завес или в щелку открывшейся двери, металась, плакала:

— Лезет, лезет опять! Вон лапу протянул… Авинька, миленький, да прогони же его, прогони скорей! Схватит — как муху высосет… И кто это паука пустил на небо?

Царь понимал: Солнце-Атон — паук; руки-лучи — паучьи лапы.

Но чаще всего она бредила Шихой-скопцом.

— Шиха, а, Шиха, что это значит: «Мрак больше света»? Кто похулил божественный мрак? Царь Уаэнра — безбожник?.. Ах ты, обезьяна старая, как ты смеешь?.. Пить, пить! Да нет ли посвежее? Давеча кипятку дали, весь рот обожгла…

Ей давали самой свежей воды из пористых тинтирийских сосудов; но она отталкивала чашу:

— Опять кипяток!

Мальчик родился раньше времени, без ногтей, без волос, слабый, бледный, как прозябшая в темноте былинка. Почти не плакал, только болезненно морщился от лампадных огней.

— Нехорошо быть младенцу без света: может ослепнуть; надо на солнце вынести, — решили бабки-повитухи.

Но только что вынесли — закричал, забился, как в родимчике; должны были унести назад в темноту. Родился врагом Солнца-Атона.

— Что сейчас на дворе, ночь? — спросила однажды Маки, очнувшись от бреда.

— Нет, день, — ответил царь.

— Краток день жизни, ночь смерти длинна, — проговорила она с тихой усмешкой, глядя ему прямо в глаза до глубины сердца проникающим взором. — Шиха говорит: «Тьма прежде света; солнечным светом тьма покрывается…» Солнечный свет увидят ли мертвые? Ты как думаешь, Энра?

Он хотел ответить, но она опять забредила:

— Курица, курица белая, на голове рыжий парик, как у Тэйи… Бежит на меня… Ой-ой-ой, всеми зубами впилась!

Царь вспомнил: белая курица была супругой того петуха, с которым играли когда-то он и царевны. А старая Аза горько заплакала: недобрым знаком казалось ей, что у птицы выросли зубы.

— Растолкуй ты мне, Шиха, — бредила Маки. — Царь Уаэнра мудрее всех сынов человеческих; как же он смерти не знает? Живет, солнцу поет, как будто нет смерти, все хорошо… Что-то запоет, когда узнает смерть?

Иногда казалось царю, что это больше, чем бред; как будто она его не видела, но знала, что он здесь, и для него говорила, страшным судом судила его, страшным смехом смеялась над ним.

— Энра, Энра, что же ты не молишься? — повторяла царица, как безумная, глядя на него сухими глазами без слез. — Молись же! Твоя молитва сильна: Отец услышит сына. Спаси ее, Энра!

Царь молчал. Стыдно ему было так, что хотелось кричать от стыда, как от боли; но сильнее, чем стыд, боль, смерть, был смех: «Что-то запоешь, когда узнаешь смерть?»

В эти же дни лежала и царевна Меритатона, больная, в покоях Заакеры, наследника.

Маки вспоминала о ней как о мертвой.

— Из-за меня! Из-за меня! — повторяла с тоской.

— Полно, доченька, Рита жива, — утешала ее царица.

Но она не верила.

— Нет, не обманывай, я же видела, как ее несли, мертвую…

«А ведь, может быть, спаслась бы, если бы только поверила, — думала царица. — Но как уверить, чем?.. И что это, что это было между ними? Хороша и я: мать не знает, из-за чего одна дочь удавилась и от кого другая родила… Может быть, Энра знает? Он тогда говорил с нею — должен знать».

Приступала к царю наедине, спрашивала:

— Энра, ты знаешь, кто отец ребенка?

— Нет, не знаю.

— Разве ты ее не спросил?

— Спрашивал, — не сказала.

— Как же ты не выпытал, оставил ее одну с этою мукою?

— Жалко было.

— А теперь не жалко? Энра, Энра, что ты сделал!

Мальчик жил недолго: на пятый день к вечеру умер, точно уснул.

— Где мальчик? — спросила Маки, очнувшись от бреда.

— Спит, — ответила царица.

— Ничего, я потихоньку, дайте!

Все стояли молча, не двигаясь.

— Дайте же, дайте! — повторяла Маки, оглядывая всех. — Где он? Правду говорите… Что с ним? Умер?

Царица закрыла лицо руками.

— Ну что ж, может быть, и лучше так, — сказала Маки тихо. — Скоро вместе будем.

В ту же ночь, перед рассветом, начала томиться. Уже не металась, не бредила; лежала, вся голая: легчайшая ткань давила ее; плоским, точно раздавленным, растоптанным, как былинка, казалось худенькое тельце, детское, как у восьмилетней девочки; голова с удлиненным черепом — «царская тыковка» — закинута, глаза закрыты, лицо недвижно, и дыханье так слабо, что иногда не знали, дышит ли.

Врач Пенту подносил к губам ее круглое медное зеркало и, когда ясная медь чуть-чуть мутнела, говорил:

— Дышит.