Мессия очищает диск

Чем громче кричали пострадавшие, тем больше веселились монахи. Хрюкали, повизгивали, утирали слёзы и в изнеможении падали на землю, дробно стуча пятками. Смех их, что называется, «сотрясал Небо и Землю». Ворота до сих пор стояли незапертыми, и Змеёныш Цай уже всерьёз подумывал о том, чтобы повернуться и уйти. По крайней мере именно такое желание было написано на его скуластом лице, и всякий мог этим желанием всласть налюбоваться. Наконец он, закусив губу, оторвал бумагу-обманку, подложил под миску вместо дна выданную лепёшку и решительно направился к котлу.

Где и выяснил, что не один он такой умный: в очереди за похлёбкой Цай оказался пятым, то есть последним.

Пока все хлебали из мисок, спеша и обжигаясь, а потом усердно жевали размягчившиеся от горячего варева лепёшки, — те двое, что ошпарились, сидели неподалёку, поскуливая вполголоса.

Наконец один из них встал и, спотыкаясь, побрёл к воротам.

— Это несправедливо, — шептал его собрат по торопливости, постепенно повышая голос, — это несправедливо… несправедливо!..

Казалось, он помешался на справедливости, потому что повторял это раз за разом, не в силах замолчать и уйти.

Монах-стражник поднял его за шкирку, как напроказившего котёнка, и потащил к выходу.

— Эй, ты! — заорал страж после того, как выставил несчастного наружу. — Да-да, именно ты! А ну-ка иди сюда, почтеннейший!

Тот торопыга, что ушёл сам, не взывая к справедливости, обернулся. Потоптался на месте, удивлённо пожал плечами и вернулся. С опаской прошмыгнул мимо стражника — вдруг наподдаст или ещё что! — потом подошёл к котлу, взял у Змеёныша Цая предложенную последним половину размякшей лепёшки и принялся машинально жевать.

— Это несправедливо! — с удвоенной силой возопил выставленный кандидат из-за ворот. — Несправедливо это!

— Понятное дело! — согласился стражник и запер ворота.

А его напарник принялся во всеуслышание горланить, что собравшиеся здесь проглоты и бездельники могут валить на все четыре стороны, а если даже в одной из этих четырёх сторон и лежит вход в монастырь, то он ничего об этом не знает, а даже если и знает, то не скажет, а даже если и скажет, то такое, чего лучше не слышать сыновьям мокрицы и древесного ужа.

— А Будда, говорят, был добрым, — вздохнул Змеёныш Цай, направляясь к скалам, возвышавшимся неподалёку.

— Так то ж Будда… — отозвались сзади.

И никто из шестёрки соискателей не видел, как монахи-стражники деловито переглянулись, а потом один из них неспешной рысцой побежал вдоль стены и левее, туда, где глухо рокотал разбивающийся о камни водопад.

2

На проклятые скалы Змеёныш Цай убил около суток с лишним. Даже ночевать пришлось на каком-то крохотном карнизе, поужинав украденными из гнезда яйцами дикого голубя, и сон ежеминутно обрывался всплеском нутряного страха — вот сейчас ненароком пошевелишься и загремишь кубарем в пропасть глубиной никак не меньше двадцати чжанов![14]

Ещё у первых ворот кандидаты разделились, потому что каждый был убеждён: именно он абсолютно точно знает, как добираться до входа в монастырь, а остальные представляют из себя сборище тупиц и невежд. Последнее скорей всего содержало в себе изрядную долю истины — два раза Змеёныш слышал совсем неподалёку захлёбывающийся вскрик и шум скатывающегося оползня. Самому ему повезло: всего однажды пришлось убедиться в неверности выбранного направления и вернуться почти к самым воротам. Впрочем, возвращение было гораздо труднее, ибо спускаться всегда опасней и утомительней, чем подниматься. Особенно если при каждом шаге ты заставляешь себя не думать об очевидном — следующая избранная тобой тропа может точно так же вести в тупик, как и предыдущая!

Но мудрецы правы, говоря, что усилия доблестных рано или поздно вознаграждаются успехом («Ох, лучше бы раньше, чем позже», — вытирая пот, подумал Змеёныш Цай). К полудню следующего дня впереди, за ещё одной бамбуковой рощей, замаячила белая монастырская стена. Даже отсюда хорошо просматривались окружавшие её старые ивы и кряжистые ясени, а также остроконечные синие вершины конических крыш и башня, возвышавшаяся, по всей вероятности, над воротами и украшенная сверкавшими на солнце золотыми иероглифами.

Облегчённо вздохнув, Змеёныш Цай двинулся напрямую через рощу, но не успел он пройти и пятидесяти шагов, как внимание его привлёк глухой стон.

Юноша остановился и вслушался.

Нет, не наваждение — стон повторился снова, хотя был столь слаб, что напоминал скорее журчание заблудившегося между двумя камнями ручейка.

Свернув на восток и совсем чуть-чуть попетляв между узловатыми стволами, молодой кандидат очень скоро заметил яркое пятно шафрановой рясы, резко выделявшееся среди окружающей зелени.

Это был тот самый хэшан, который первым вошёл в ворота, предъявив стражам разрешение своего патриарха. Сейчас он лежал на земле, скорчившись подобно младенцу в утробе матери, и левая нога монаха была наспех замотана окровавленной тряпицей.

— Осторожно! — хрипло выкрикнул раненый, когда Змеёныш Цай, не разбирая дороги, бросился к нему. — Смотри под ноги!