Месть

Ягода слышал. Он слышал это тогда, слышал и сейчас, сидя в приемной Сталина, ожидая, когда его вызовут, и вспоминая эти недавние дела. Больше того, Ягода и сам себе задавал те же вопросы и пришел к таким же точно выводам. Но восхищения широтой, мощью и коварством сталинских планов не было. Не было программы. Если б Сталин поставил перед Ягодой задачу полностью заменить, к примеру, весь слой старых ученых советскими пролетарскими кадрами, это было бы понятно. Или истребить всех военных, получивших выучку в царское время. И это выполнимо. Но вождь точно прохаживался мимо грядки с морковью и время от времени выдергивал те пучки, которые пышно шли в рост. Но корешков у них почти не было. И сталинские чистки рождались странно и хаотично, неожиданно, ниоткуда, словно он ничего не продумывал заранее, а двигался на ощупь, настигаемый припадками неведомого озлобления. Так, едва Ягода начал раскручивать шумный процесс с Трудовой крестьянской партией, как тут же получил от Сталина новое задание: готовить процесс меньшевиков. Генрих Григорьевич попытался уговорить Сталина дать ему возможность довести до конца подготовку Кондратьева и Чаянова, но Хозяин лишь поморщился и сердито махнул рукой, давая понять, что крестьянская партия его больше не интересует.

— Большинство меньшевиков, — поучал вождь, заглядывая в список, подготовленный ему Ягодой, — сидит в плановых организациях. А что такое социалистический план? Это святая святых нашего дела! И меньшевики вредят в самой важной для нас области! Занижают показатели там, где наблюдается большой порыв масс, и наоборот, завышают на тех участках, где наше хозяйство пробуксовывает. А от этого и наши огромные потери!

Он говорил так увлеченно и заинтересованно, словно нашел главный корень зла всех неудач СССР в сфере промышленного развития. И Ягода был вынужден забросить подготовку процесса над крестьянской партией и заняться меньшевиками. Когда Ида, его хрупкая маленькая жена, погруженная в свой мир музыки, спрашивала у него: «Что происходит, Геня?» — он обычно отвечал: «Ничего не происходит». И саркастически добавлял:

— Весь мир — театр, все люди — актеры, сейчас мы играем хроники, нам кажутся они трагическими, но когда-нибудь их назовут фарсами…

— Я не понимаю: о чем ты говоришь, Геня?

Она смотрела на него огромными испуганными глазами, выражавшими, как говорила теща, Софья Михайловна, родная сестра Якова Михайловича Свердлова, «всю скорбь еврейского народа», и не понимала, что вообще происходит в стране, к чему эти бесконечные репрессии и неужели ее дядя стоял у истоков этого всенародного ужаса. Хотя Ида знала лишь одну десятую или сотую часть всего происходящего, Генрих Григорьевич с годами превратился в скрытного и молчаливого человека. Эта была удивительная метаморфоза, с ним приключившаяся, потому что раньше все знали его как импульсивного, взрывного юношу, который, распалившись, мог не только ударить, но и пристрелить обидчика. Недаром он якшался в молодости с анархистами, а не с большевиками. Разница тогда была небольшая, не как сейчас, и Ягода, упоминая в автобиографии о начале своей революционной деятельности с 1904 года, естественно, писал, что состоял в рядах РСДРП, а не в нижегородской группе анархистов-коммунистов, как было на самом деле. Ему нравились тогда террористические акции, нравилось наблюдать страх в глазах приговоренных к смерти, заставлять их корчиться в ногах, вымаливая жизнь, нравилось даровать ее, но внезапно менять свое решение и заканчивать короткий скетч оглушительным выстрелом. Все это так возбуждало, что Генрих, как он стал называть себя, с радостью брался за исполнение таких приговоров. Вместе с ним в анархистах состояла и его сестра Роза, а сам Геня был правой рукой вожака анархистов, беспощадного Чемборисова.