Месть фортуны. Фартовая любовь

— Из-под себя? — съязвил Хайло.

— А что, в притоне чище? — усмехнулся Лангуст.

— Туда лягавые не возникают, только фартовые! — встрял Мельник.

— Ты что? Визитные карточки в транде видел? Или тебе бандерша правду вякнет? Да ни одного притона не было б, если бы лягавые там не отмечались! Мусора о них лучше нас секут. Всех шмар наперечет знают. И бывших, и нынешних, и будущих! Тебя впустят или нет! А лягавого вне очереди обслужат. Без башлей. Всем притоном, вместе с бандершей! Они, если хочешь знать, ментам налог дают давным-давно. И «бабками», и натурой. Как затребуют, так и рассчитываются! Так что нет в пределе шмары, на какой мусора не кувыркались, — отмахнулся Лангуст.

— Вот, черт! Никто их там не припутал? — поинтересовался Плешивый.

— Там не путают. Не то место! Не годится для разборок! — хохотнул Лангуст.

— Там нашего законника нередко в притонах берут, — вставил Тундра.

— Случалось и здесь, если по-дурному переть к шмарам! Их надо на хазу, за какую мусорам башляешь. А если не хочешь в хазу тащить, сними номер в гостинице. Или другую хазу на ночь откупи.

Шакал пересчитывал деньги, отнятые у ростовщика. Когда все сложил по пачкам, подсел к Налиму:

— Расколись, как тряхнули пархатого?

— Через забор перемахнули, — начал тот.

— Ага! Махнули! Ты б видел тот забор — в три моих роста! Прутья из арматуры — сверху пики! Я залез! А слезть не могу! Накололся самым нежным местом! И вишу, как мешок с гавном. За самую что ни на есть ширинку попался! Кенты — засранцы, уже смылись! А я — никак! Болтаюсь кверху задницей, снизу — барбос — падлюка, все лопухи отгрыз. В самые шары, меня — законника, собачьим матом поливает. Где такое видано? Подтянул я к себе псину за шерсть, и за все его укусы один раз прихватил. Он, гад, мозги посеял с ходу. От страха со двора смылся. Я ему, гаду, шнобель откусил! — признался Хайло:

— Потом и сам отцепился от штыря. И похилял глянуть, что кенты делают? Они уже хмыря прижали, вякнули, если вонять будет, его пришьют, а баб огуляют поначалу. Ну, тут я возник, трясти стали. Он за тряпки не дрожал. А вот за рыжуху — вцепился. Пришлось его по тыкве съездить. Тут дочка его поднялась. Возникла не ко времени. Мы ее скрутили за руки, за ноги. Велели не дергаться. Ей, видать, обидно стало, что никто не пристает, орать захотелось. Тоже немного приглушили и сами стали дом шмонать. Все выбрали. Тут — баба этого потроха выплыла. Вся из себя! И пасть отворила. Мы ее захлопнули понадежней. И ходу… По пути все спокойно, тихо обошлось.

— Лады! Лангуст! Наколке навар дай!

— Заметано. Пусть утешится! — согласился старик.

— А дочка у хмыря — ничего! Сдобная чувиха! Как булка! — вспомнил Чилим.

— Горластая! Я таких не уважаю! — отвернулся Налим. И снова уставился в пол, в одну точку.

Вечером Шакал с Лангустом засобирались к адвокату. Старик, созвонившись заранее, договорился на восемь вечера.

В доме тем временем все готовились к приезду шмар.

Накрывался стол. Стремачи готовили закуски, сявки гладили рубашки, брюки. Выметали гостиную тщательно, чтобы ни одной пылинки не осталось ненароком. Пепельницы вымыты.

Охлаждается во льду шампанское. Коньяки стоят любые — на выбор.

Сявки режут колбасу, сыр, ветчину. Икра красная и черная — радом масло.

Минеральная вода и пиво охлаждаются во дворе под краном. Здесь им места не нашлось.

Не знает куда себя деть и Задрыга. Пахан не велел ей уходить из хазы. И она пошла за дом — в небольшой сад, где на старых, как Лангуст, яблонях, уже начали розоветь, наливаться соком яблоки.

Капка забралась в гамак, висевший меж стволов. Король стоял возле яблони. Щемящая грусть подкатила к горлу.

Вспомнился другой сад. С заботливо побеленными стволами, с ухоженными деревьями, обрезанными, привитыми, обкопанными и удобренными.

Как буйно он цвел! Словно белыми облаками покрывались кроны веснами. А осенью даже подпоры ставили под тяжелые ветви, чтобы не сломались от тяжести яблок. В том саду не было гамака, не хватало времени на отдых. И земля умела воздавать за каждую каплю пролитого пота.

— Как-то теперь мать одна с ним управляется? — подумалось с тоской.

Как захотелось ему, прямо теперь, не глядя ни на что, сорвать Задрыгу из гамака, и не требуя доли, только с билетами в руках, умчаться отсюда на самолете, как можно скорее. Забыть все прошлое, стереть его с души, как дурной сон и начать жизнь заново… Без воров, без фарта…

— О доме загрустил? — догадалась Капка.

— Да, о доме, о матери! — не стал скрывать Остап.

— Какая она у тебя, расскажи? — попросила впервые.

Король говорил тихо. Дрожали руки, губы человека. Он так давно не был дома, не видел мать. Она совсем состарилась и ослабла без него. Совсем белой стала ее голова. Ослаб голос. В том была и его вина.

— Ты когда-нибудь поедешь к ней. Может, очень скоро. Возьми меня с собой! Покажи, какая она — мать? Я ведь своей не помню. Твоя, наверное, самая хорошая, коль ты никогда ее не забывал, — попросила Капка тихо.

— Конечно, Капелька! С радостью познакомлю вас! Вы обязательно полюбите друг друга. Она у меня особая.

— А почему?