Месть негодяя

…Идем среди пассажиров по летному полю от маленького самолета. Филипп тащит чемодан с бандитскими миллионами.

— Не дергайся, — говорю ему.

В первоначальном тексте было «Не нервничай!» Но нервничают бабушки, когда их внуки пукают в троллейбусе. А мужчины, попадая в критические ситуации, иногда дергаются. Для Филиппа ситуация не простая. Вчера его должны были убить и закопать в лесу. Родион его спас, но втянул в опасную авантюру. Филипп дергается.

Знакомимся с бородатым бандитом Жорой, его играет местный актер Гена. У Жоры бурые руки — гримеры постарались. После рукопожатия Филипп украдкой вытирает руку о майку — типа, брезгует. Прекрасно найденная подробность, работающая на образ и на атмосферу сцены!

В микроавтобусе Филипп видит в руках одного из бандитов автомат Калашникова. В ужасе смотрит на меня. Сижу позади, отвернувшись к окну. Отвечаю спокойным холодным взглядом. Типа, ничего не боюсь и ко всему готов. Сколько раз в жизни я старался смотреть на окружающих таким взглядом. Чтобы никто не догадался, что я дергаюсь. Нельзя! Человек сегодня — хищник. Если увидит рядом раненого, слабого, обязательно воспользуется и съест… Надо следить за взглядом.

— Знаешь притчу о лягушке и скорпионе, Паша? — спрашиваю, пока мы заряжаемся за перекрестком, чтобы въехать в кадр. — Жил был скорпион. Он очутился на камне среди реки, и вода прибывала. Он знал, что утонет, и, увидев проплывающую мимо лягушку, сказал: «Эй, подруга, перевези меня на другой берег». Она ему: «Ты шутишь? Ты же скорпион. Ты ужалишь меня». А он ей: «Нет, просто перевези. Я не ужалю тебя, обещаю…». Лягушка согласилась, и они поплыли по реке. И скорпион ужалил ее. Лягушка спросила: «Зачем? Мы теперь оба умрем». А скорпион в ответ: «Я знаю. Прости, но это у меня в крови…»[5]

— Зачем ты мне это рассказал? — спросил Паша.

— Это не тебе, это я себе.

С людьми надо всегда быть настороже. Даже с близкими. Но еще больше на стороже надо быть с самим собой…

…На вокзале, на одном из перронов стоит отцепленный вагон. Сначала художник-гример делает мне царапины на лице и сбитые кулаки. Я пользуюсь короткой паузой — лежу в трейлере, дремлю, а гример сидит рядом и рисует мне кровь. Потом запираемся в душном купе, начинаем снимать. Приезжает Бонч-Бруевич. Видит сцену на мониторе, ему не нравится. Садится с нами, заново разбирает. Вознесенский смотрит с улыбкой.

— Они все правильно делают, — наконец говорит. — Эта сцена такая и должна быть.

Бонч продолжает спорить. Понимая, что дискуссия затягивается, предлагаю выйти на перрон, на свежий воздух.

Садимся на стульях у вагона. Разговор продолжается час, может, больше, и сводится к тому, что Яна не правильно играет. В этом нет ничего обидного — роль сложная и для Яны дебютная — такая роль и не может получаться легко и с первого дубля. Но Яна вдруг расплакалась.

— Мне надо отстроиться, — говорит. — Как я это сделаю на этой реплике?

— А ты не настраивайся, — говорю дружелюбно. — И отстраиваться не придется. И чем тебе не нравится слово «жизнь»? Отличное слово для твоей отстройки.

Вне кадра Яна превосходно «отстраивается». Например, утром она решила рассказать мне съемочный эпизод.

— Ты слышал, что случилось с этим Лексусом, на котором я по роли езжу до твоего ареста? — спрашивает.

— Нет, а что с ним случилось?

В это время кто-то подходит и задает Яне вопрос. Например:

— Яна, ты любишь плюшки?

— Еще как! — оживляется Яна и, мгновенно отстроившись, принимается во всех подробностях описывать, какие именно плюшки она любит, где берет и как ест. А я тем временем стою рядом и вежливо жду. Через пять минут тема плюшек исчерпана, и Яна вспоминает обо мне:

— Так вот, Леш, в тот раз, когда я въехала на нем в кусты, на бампере получилась маленькая царапинка. Но никто кроме меня об этом не знал до тех пор, пока…

В это время мимо проходит художник-гример. Яна снова мгновенно отстраивается, окликает ее:

— Катюш, лак для ногтей далеко? Дай мне его, пожалуйста, я хочу сравнить. Я тут купила себе лак, по-моему, неплохой, но не уверена, что он точно совпадет по цвету…

Снова стою и жду, так как, в отличие от Яны, отстраиваюсь гораздо медленнее и все еще хочу услышать во всех подробностях историю про Лексус.

Она заканчивает разговор с Катей, но уже не помнит, о чем мне рассказывала — видимо отстроилась окончательно и бесповоротно. Приходится напомнить о себе.

— Ах, да, Леш, извини, я сейчас быстренько слетаю в одно место и приду, никуда не уходи, — щебечет и скрывается из виду…

Текст, на котором ей так сложно «отстраиваться» мы с редактором полдня переписывали. Яна тоже могла поучаствовать, но предпочла болтать по телефону с Валей. И вот, теперь она плачет.

— Милая, не надо плакать, — говорю ласково. — Если люди написали тебе текст, хотя вовсе не обязаны это делать, то хотя бы из уважения к ним попробуй напрячь свой актерский дар и не выбрасывать реплики. Иначе мне придется тоже выбрасывать мои реплики, и сцена сведется к нашему молчаливому созерцанию друг друга…

— Но я же не такая умная, как Вы, Алексей, — отвечает громко, чтобы все вокруг слышали.