Месть негодяя

— Догадываюсь, — беру из ее рук телефон. Не могу сдержать улыбки — так и есть, Пашин номер… Какой же молодец, Паша!

Нара туже улыбается:

— Ну, вот, теперь, по крайней мере, ты знаешь, у кого взять мой номер телефона, если захочешь позвонить…

Удары

…Раннее утро. На окраине города, в районе цыганского поселка, есть двухэтажный зал игровых автоматов с рестораном на первом этаже. У входа толпятся сотни угрюмого вида парней, разбирают бейсбольные биты. Я тоже беру биту и возвращаюсь в актерский вагончик. Нахожу там Андрея, играющего главаря бандитской группировки. Он раздражен, мусолит в руках бейсбольную биту, такое впечатление, что ищет, кого бы ударить.

— У тебя в райдере прописан отдельный вагончик? — спрашивает сурово.

— Что случилось, Андрей?

— Эта новенькая ассистентка по актерам — как там ее? — пыталась выгнать меня из вагончика. Сказала, что он твой. А мне куда? На улице не май…

— Ну, ты же знаешь, в мире, как правило, одним все, другим ничего, — пытаюсь шутить. — Не бери в голову, чувствуй себя, как дома! Принести тебе чай?

— Ты не представляешь, какой у нас тут произвол, актерское агентство из актеров веревки вьет, занижает гонорары, ворует! — продолжает спокойнее. — Если не согласен на их драконовские условия, работать не дадут. Я вот думаю, может, податься в Москву? У вас там как с работой?

Вряд ли он уедет. Я не первый день его знаю, у него здесь семья, друзья, традиционная бутылочка местного пива в кармане куртки. Да и слишком он седой, чтобы слепо подставляться под удар — насиженные места седых редко отпускают, и лишь вырвав на память добрую половину сердца. А с оставшимся клочком далеко не уедешь — проверено. И даже если сможешь, все равно — что это будет за жизнь? Москва — город победителей с покалеченными сердцами. Поэтому там так холодно жить и так востребованы кардиологи, психотерапевты и патологоанатомы… Но если победы не радуют, зачем они нужны?

Выхожу из вагончика подышать. Начинается дождь, прячусь в предбанник ресторана. Там греется полгруппы. Вскоре появляется энергичная директриса.

— Через полчаса начнется бизнес-ланч, — чеканит слова. — Надо освободить вестибюль.

Ей чуть больше тридцати. Чем-то едва уловимо похожа на Светку. Худенькая. И в кошачьих глазах готовность к внезапному броску. Мне нравятся такие глаза, без признаков усталости, с ярко выраженным желанием всеми доступными способами и днем и ночью бороться за лучшую жизнь, отражать удары… Мне вообще нравятся люди, заряженные на успех — с ними я чувствую себя комфортно, даже если это мои соперники. С детства люблю соперничество! А еще я вдруг представляю, как эта директриса стонет и орет, прижатая лицом к моим горячим простыням…

Наблюдая за директрисой, думаю о Наталье. Когда Родиона посадили, Наталья пыталась научиться жить самостоятельно. Но работать не стала, предпочла прижаться к горячим простыням Филиппа…

«Что же все-таки за человек, эта Наталья? — снова пытаюсь понять. — Какие эмоции вызовет у зрителя?»

Вспоминаю, как пару месяцев назад перед самым арестом Родион спросил Наталью:

— Ты бы смогла меня предать?

Первоначально текст был другой, но мы с Володей его переписали. У Натальи там великолепно сыгранная сложная молчаливая реакция, смысл которой я бы коротко сформулировал так: «И ты смеешь задавать мне такие вопросы? Ты же сам изменяешь мне направо и налево… А я… Я люблю тебя…» Но Родион спрашивает не о физической измене, для него предательство — это нечто большее. И все, что происходит с Натальей до самого финала — это, по сути, ответ на вопрос Родиона, в том числе и самой себе: «Смогла бы или нет…?». Мне кажется, большинство предательств в мире совершается не со зла, а от бессилия перед обстоятельствами. И значит, как бы не любили мы, и как бы не любили нас, никто не застрахован… Но понимая это, легче прощать.

— В нашей истории нет положительных или отрицательных, — сказал как-то Вознесенский. — У нас драма ноги…

В предбанник втаскивают одного из боевиков. Его трясет. Волосы дыбом. Изо рта белая пена.

— Приступ эпилепсии, — объясняет его товарищ. — Удар…

Парень приходит в себя. Ему помогают сесть, прикладывают к голове мокрое полотенце. Он бессмысленно смотрит перед собой, в стол, слегка шевелит губами. Как будто повторяет текст роли. Но текста у него нет, он же массовка. Может, молится?

На столе большой рекламный плакат — фирменный логотип банка на фоне сверкающей россыпи золотых монет. Эпилептик не понимает, что это плакат, пытается взять одну монетку, скребет по листу ногтями…

«Вот как надо играть! — вдруг озаряет меня. — Чтобы зритель был, как после эпилептического удара! Чтобы скреб неуклюжими ногтями по экрану… Чтобы прикладывал к затылку мокрое полотенце! Чтобы ни на мгновение не сомневался — все, что он слышит и видит на экране — настоящее! Как же этого добиться? Черт побери, как?!»

— Папа, когда ты вернешься? — спрашивает Славик.

— Это зависит от мамы, мой дорогой, — Филипп с порога бросает многозначительный взгляд на Наталью, а Наталья отворачивается и уходит в дом…