Месть троянского коня

Он не понял, откуда исходит свет. Глухая и плотная чернота была одновременно и чернотой беспамятства — ни мысли, ни чувства, ни ощущения не возникали в ней. Потом в черноте родился свет. Он не падал сверху, не исходил со стороны, но будто мерцал где–то далеко впереди. Впереди? Да, с появлением этого яркого пятна света он понял, что пространство еще существует для него. Это была первая мысль: «Там, впереди, свет!» Потом он ощутил себя летящим в бесконечной пустоте и черноте, навстречу этому свету. Яркое пятно то почти не приближалось, то будто само двигалось навстречу. Это продолжалось долго. Долго? Да, в этом бесконечном и, казалось, бессмысленном движении было и понятие времени. Он ощущал, как оно движется вместе с его движением в пространстве. Но ощущал ли он себя? Он не знал, чувствует ли свое тело. Или у него уже не было тела?

Световое пятно превратилось в ясно видимое округлое отверстие в плотной черноте. Оно неслось на него все быстрее, между тем, как чернота плотнее и плотнее обволакивала и сжимала, стремясь удержать, кажется, даже раздавить. Но если нет тела, то что же она раздавит? Тьма наваливалась, сжимала, прилипала. К чему?!

Свет сделался ослепительным, стал жечь. Круг расширился, разорвал и отбросил тьму, надвинулся, разверзаясь во всю ширину пространства.

Он упал в этот свет и тут же понял, что у него есть глаза, потому что изо всех сил захотел закрыть их. Но они не закрывались. Свет выжигал зрачки, причиняя нестерпимую боль, но глаза не слепли, продолжая гореть и плавиться в нем. Как вдруг источник света стал отдаляться, уходя на этот раз вверх. Однако тьма не вернулась. Все кругом было озарено торжественным прозрачно–алым сиянием. И появилось ощущение тела. Оно было словно чужим, совершенно неподвижным. Что–то неимоверно тяжелое прижимало его к земле. А может быть, не к земле, но к чему–то плотному и теплому, на чем он лежал.

Кто–то смотрел на него. Кто–то, кого он не видел. И не потому, что этот кто–то был позади, либо где–то скрывался. Он был ВЕЗДЕ. Он смотрел, словно бы отовсюду, но при этом не был чем–то нереальным и безликим, потому что можно было ощущать его взгляд и даже движение этого взгляда. И, наверное, с ним можно было говорить…

— Я умер?

Ахилл думал, что спросил громко, но не услышал своего голоса. И, тем не менее, Тот, Кто на него смотрел, услышал его и ответил. Ответ прозвучал не вслух, но будто внутри его сознания:

— Да, ты умер. Знаешь, что тебя ожидает?

— Знаю. Я делал много дурного. Много зла.

Почему он так сказал? Откуда он знал ответ? Ему стало страшно.

— Не бойся, — голос, звучавший в его сознании, был исполнен такого тепла и такой доброты, что страх почти прошел. — Ты правильно ответил. Откуда ты знаешь, что есть зло и что есть добро?

— Я не знаю этого. Но душа это знает. Когда делаешь добро, ей радостно, когда делаешь зло, ей больно. Я столько раз причинял ей боль, что она вся покрылась рубцами. Значит, я сотворил много зла.

— Ты снова хорошо ответил. Мало таких, кто понимает это так, как ты понял. Ты научился прощать — значит, победил в себе самое страшное зло. Но есть еще зло, которое ты мог бы исправить. И не одно.

— Если я мертв, то как я исправлю зло?

— Я могу вернуть тебя. Хочешь вернуться?

Он хотел сказать «да» и понял, что ему вновь страшно. Он боялся не возвращения, но того зла, о котором не знал, которое мог еще совершить и… а что, если не смог бы исправить?!

— Я не знаю. Пускай будет так, как хочешь Ты.

— Ты знаешь, кто я?

— Да. Ты — Бог. Тот, единственный, который все может, который — только Добро. Делай так, как хочешь Ты!

Откуда он знал это? Как осмелился назвать того, о котором столько думал, но которого не знал? Однако теперь он узнал Его — того, о котором говорил ему Хирон.

— Возвращайся, — произнес Голос. — Но тебе не будет легче. Будет тяжелее. Путь еще не указан, а не зная пути, идти трудно. Ступай.

Свет снова стал нестерпимо–ярким, но теперь глаза закрылись.

Ахилл зажмурился, и вдруг ясно увидел… свое тело. Оно словно падало на него откуда–то сверху. Потом переместилось вниз, и вот он видит, как оно, мерно качаясь, плавает в чем–то, светящемся и прозрачном. Вода? Но разве вода светится? Свечение угасло, и он почувствовал, что входит… в самого себя, в свое тело. Оно как будто стало ему мало, он втискивался в него, напрягая все силы, испытывая духоту и тяжесть. Потом вокруг расплылись прозрачные струи, и ему стало больно. Болели грудь, голова, спина. Медленно–медленно текли какие–то полуясные мысли. Потом сознание угасло.

Очнулся он от того, что чьи–то сильные руки ритмично растирали его лодыжки и бедра. Рождавшееся от растирания тепло разлилось по всему телу, но одновременно вновь возникла боль в ногах и в груди, и его скрутила судорога, такая сильная и мучительная, что он застонал. Тотчас те же руки коснулись его лица, узкая ладонь с силой хлопнула его сначала по одной, затем по другой щеке.

— Очнись! Ахилл, ты слышишь меня, очнись! Прошу тебя, очнись же!!!