Места

Пригов, конечно, не упускает возможности снизить «метафизику пустоты», включая в текст травелога текст своего стихотворения о пустоте:

Ты молчишь, потому что ты — пустотaили потому что тебе нечего сказать про пустоту?— Нa это отвечают говорящим молчаниемВсё в пустоте ради пустоты или что-то в ней                                превышает ее?— Нa этот вопрос отвечают отсутствиемПустота являет ли только пустоту, или через пустоту                                является все,и все, являющееся через пустоту являет ли пустоту                                или ее преизбыточность?

— Нa этот вопрос следует отвечать пустотой

Однако в контексте книги о «другом» пустота все-таки не столько символизирует буддистскую метафизику, сколько передает сюрреальное откровение, пронизывающее «Только мою Японию». Сравнивая японские культурные конвенции (при этом не понимая языка и достраивая многое по догадке) с русскими, а вернее — европейскими, Пригов убеждается в том, что и то, и другое — оболочки, за которыми мерцает отсутствие какой-либо устойчивой не только национальной, но и антропологической сущности. Интуиция пустоты фиксирует это понимание, которое Пригов, не без иронии, облекает в квазияпонские одежды.

ПУШКИНСКИЕ МЕСТА И ДРУГИЕ АПРОПРИАЦИИ

Приговская диалектика «своего» и «чужого» разворачивается прежде всего на уровне формы: именно через нее раскрываются внутренняя логика и новаторство приговского письма. Создав фиктивного автора — носителя массового сознания (советского и постсоветского), — Пригов пропускает через этот «фильтр» все впечатления бытия, не исключая и поэзию. Отсюда — такое множество «апроприаций» из самых разных источников. Сам Пригов в одном из поздних сборников («Неложные мотивы», 1995) говорит определяет свой «метод» как «паразитический тип существования в искусстве… я писал разного рода аллюзии и вариации на стихи чужие». Приведу буквально наугад выбранные примеры (их у Пригова можно найти десятками, если не сотнями):

Из Пастернака в компании с Бальмонтом:

Хочу как будто между деломВ своем существованье краткомИ не тайком и не украдкойХочу быть сильным, хочу быть смелымИ заодно с правопорядкомХочу

Из Когана:

Я с детства не любил овалЯ с детства просто убивалПросто убивалУбивалПросто

Из Ходасевича:

А то давай какую розуЛожноклассичского стихаКак обаятельную позуНо не буквально, а слегка

Привьем советской жизни прозеДа вот давно уж привитаДа роза видимо не таПоскольку явно что-то в позеНе то

Из Мандельштама:

Есть женщины родной земле сырыеКогда идут — то плачут проводаВысоковольтныеОт той сверхпроводимости, когдаУходит в землю все и навсегда

Сквозь нихОни-то вот и есть — РоссияЖенщины эти

Ну и конечно, из Пушкина:

Есть упоение в боюС штыком у бездны на краюИли с ракетой у бездны на краюС нейтронной бомбой на краюКак бы уже в раю

Впрочем, с Пушкиным у Пригова особые отношения, о которых речь пойдет ниже.

Роль цитат и различных апроприаций в поэзии модернизма и постмодернизма обсуждалась не раз. По мнению исследователей, апроприация «чужого слова» в модернистской традиции воплощает новый тип мозаичной субъектности и модернистское понимание истории (теоретически артикулированное Ницше, Шкловским, Беньямином и Деррида).

На первый взгляд Пригов задается вопросом, что стало бы с Пастернаком, Мандельштамом, Ходасевичем и др., будь они «простыми советскими людьми», нормальными продуктами массового общества. Судя по приведенным выше примерам, апроприация модернистской поэзии массовым (советским) сознанием в стихах Пригова обнажает (как будто и так не видно) примитивность и безличность этого сознания, превращающего поэтические высказывания в нечто противоположное — агрессивное и верноподданническое. Это и есть тот потенциал, которому Пригов позволяет раскрыться, — потенциал массового отупения, за который, разумеется, источники цитирования ответственности не несут, но который они делают наглядно-зримым.