Место сбора при землетрясении

«Хорошо! Вы — гении, — соглашался мэтр, тщетно отыскивая бешеным взором тяжелые предметы на пустом столе. — Где будете играть?»

«Хотя бы на улице», — отвечала Трезвая.

Молодые, как говорил репортер Кукушечкин, всегда правы. Особенно, когда не правы.

На улице ребят ждал успех. К сожалению, не материальный. ТЮЗ пустовал, они собирали толпы. Самое замечательное — никакой арендной платы. Полная свобода в выборе репертуара, импровизация и отсебятина. Правда, иногда шел дождь, иногда снег. Но и дождь и снег входили в ткань спектакля как декорации.

Однажды, спасаясь от внезапного ливня, актеры уличного театра вместе с публикой ввалились в подвал.

Среди ободранных бильярдных столов с кием в руках стоял печальный человек, похожий на Дон Кихота со сломанным копьем.

Его только что съели конкуренты.

«Вы хотите купить помещение?» — с надеждой спросил он.

Подвал им понравился. Пошли к знакомому бизнесмену, поклоннику театра и Ларисы Трезвой. Он сказал то, что редко говорил старик Станиславский: верю! И дал деньги.

На следующий день актеры перекрашивали потолок и стены подвала в черный, как южная ночь, цвет.

Под черным космосом потолка, как гитарные струны, семь белых труб. Водопроводных и канализационных.

С труб свисали красные пожарные ведра. Часть из них доверху заполнена белыми и черными комьями бумаги. Но два пусты. На одном наклеена афишка с названием пьесы Уездного «Лодка без весел», на другом — афишка Иркиной пьесы «Пожар на бумажном кораблике».

Это был завершающий вечер фестиваля, разумеется, международного, поскольку в нем участвовал начинающий драматург из Киргизии, «Театр в поисках автора».

Подвал был заполнен гомоном молодого, продвинутого народа. Увидев публику, Уездный побледнел. И схватился за руку Дремы, как за поручень.

— Они ничего не поймут, — сказал он осевшим голосом, стесняясь своей лысины и нового костюма.

— Поймут, — попытался утешить его Дрема. — Люди на самом деле не меняются. Они только меняют одежды.

Публика занимала места. Дрема с Уездным выбрали галерку — разновеликие деревянные скамьи в шесть рядов. Партер представлял несколько десятков подушек, брошенных на цементный пол. Маленькие облачка, какими их рисовал Жан Эффель.

Сцены не было. Часть зала с настилом для штанги была отгорожена рыбачьей сетью. Этот занавес ничего не скрывал.

Скамья под Уездным нервно вибрировала.

Среди модной публики толкалась тщедушная, невзрачная личность.

Это был известный в городе тусовщик Сева.

Есть люди с рождения не похожие на других людей. Они ведут себя странно, но по-другому жить не могут. С ними все понятно: таланты и пороки — их беда.

Но есть в меру обычные типы, которые любой ценой хотят быть не похожими на других, без особых на то оснований претендуя на исключение из правил. Они получаются из милых крошек, которых папы и мамы подсаживали на табуреты, чтобы чада изумили гостей своими невероятными способностями. И когда ребенок, забавно картавя, читает стишок собственного изготовления, родители смотрят на него с обожанием и умилением. Сопереживая успех, они морщат лбы и кивают головами в такт, беззвучно повторяя слова. При этом рты у них приоткрыты. Подхватив в младенчестве вирус вселенской славы, эти ребята до самой старости таскают за собой табуреты.

Сева был одним из таких несчастных существ, в равной степени достойных презрения и жалости.

Он был глуп, тщеславен и добродушен. Судорога заискивающей улыбки постоянно уродовала его востренькое личико. Он мучительно переживал собственную бездарность. Но ему первым из горожан посчастливилось подхватить ВИЧ-инфекцию. Это возвысило его в собственных глазах, породило чудовищное самомнение. Сева впервые посмотрел на мир свысока и возгордился.

Он наконец-то чем-то отличался от толпы.

Стал избранным.

Сева обходил знакомых, заразительно смеялся, брызгая слюной, и каждому совал ледяную, вялую, очень влажную ладонь. Иных он пытался облобызать.

Увидев Севу, Уездный спрятался за Дрему, прошептав: «И этот спидоносец здесь».

Но Сева, как оказалось, не случайно оказался среди публики. Он был специально приглашен Иркой как представитель меньшинства.

Уездный успокоился: первой шла Иркина пьеса. На помост вышли три актера. Один из них поставил стремянку и сел на нее верхом. Получился жираф. Двое других разместились по сторонам стремянки на табуретах.

Как только прозвучали первые фразы, Уездный перестал трястись, и лицо его приняло осмысленное и чуть презрительное выражение.

Пьесу не играли, а читали.

Тот, что сидел на стремянке, читал ремарки.

В Иркиной пьесе рассказывалось о невероятных гонениях на двух юных геев, которые вынуждены были покинуть тупоголовых родителей. Уединившись на старой даче, они предавались неистовой любви.

Это очень удачно, что пьесу не играли, а читали.

Пьеса, однако, была настолько скучна, что даже не шокировала.

Так, статья в провинциальной газете, которую монотонно бубнили в три голоса.

Сева столбом торчал посреди возлежащих на подушках. Он неистово хлопал после каждой реплики.