Метро

Но выскочили из караулки еще двое, втиснулись между Артемом и дверью, стали мягко толкать его, жалея. Артем — заранее усталый, под глазами круги, еще после вчерашнего подъема не оклемавшийся — с часовыми управиться не мог, хоть драться никто с ним и не собирался. Стали сползаться любопытные: чумазые мальчишки с волосами прозрачными, как стекло, одутловатые хозяйки с руками синими и стальными от бесконечной стирки в ледяной воде, усталые и готовые на что угодно бездумно пялиться фермеры из правого туннеля. Шептались. Смотрели на Артема, но и как бы нет; на лицах было у них — черт разберет что.

— И все ходит и ходит. Что ходить-то?

— Ага. И дверь каждый раз нараспашку. А оттуда сифонит, между прочим, сверху-то! Окаянный…

— Слушай, нельзя же… Нельзя так про него. Он все-таки… Всех нас. Спас же. Детей твоих вот.

— Спас, ага. А теперь что? Он для этого спасал их, что ль то? И сам рентген хавает, и нас всех тут… За компанию.

— За хер ему туда, главное? Было бы хоть что! Для чего!

Но вот среди всех этих лиц появилось одно: главное. Усы заброшены, волосы — жидкие уже и все седые — мостом перекинуты через плешь. Но лицо вычерчено одними прямыми линиями; никаких скруглений. И остальное в нем — жесткое, резиновое, не прожевать, словно взяли человека и провялили заживо. Голос вялили тоже.

— Разойтись всем. Слышали?

— Вон Сухой. Сухой пришел. Пускай забирает своего.

— Дядь Саш…

— Опять ты, Артем? Мы говорили же с тобой…

— Открой, дядь Саш.

— Разошлись, кому сказано! Нечего глазеть тут! А ты — пойдем.

Артем вместо этого сел на пол, на отполированный холодный гранит. Прислонился к стене спиной.

— Хватит, — одними губами, беззвучно, обозначил Сухой. — Люди и так шепчутся.

— Мне надо. Я должен.

— Там ничего нет! Ничего! Нечего там искать!

— Я же говорил тебе, дядя Саш.

— Никита! Ты-то что зеваешь? Давай, проводи граждан!

— Есть, Сансеич. Так, кому тут приглашения отдельные? Шевели, шевели… — затараторил Никицка, сгребая толпу.

— Ерунду ты говорил. Послушай… — Сухой выпустил надувавший его воздух, обмяк, сморщился, опустился рядом с Артемом. — Ты же гробишь себя. Думаешь, этот костюм от фона тебя спасет? Да он как решето! От платья ситцевого толку больше!

— И что?

— Сталкеры столько не поднимаются, сколько ты… Ты дозу-то пробовал считать? Ну ты жить хочешь или сдохнуть?

— Я уверен, что слышал это.

— А я уверен, что тебе причудилось. Некому там сигналы слать. Некому, Артем! Сколько я тебе говорить должен? Никого не осталось. Ничего, кроме Москвы. Кроме нас тут.

— Не верю.

— Да мне, думаешь, дело есть, во что ты там веришь, а во что нет?! А вот если у тебя волосы выпадут, до этого есть! Если кровью ссать будешь, до этого — есть! Ты хочешь, чтобы хрен у тебя отсох?!

Артем пожал плечами. Помолчал, взвешивая. Сухой ждал.

— Я слышал это. Тогда, на башне. У Ульмана в рации.

— А кроме тебя, никто не слышал. За все время, сколько ни слушали. Пустой эфир. И что?

— И я пошел наверх, вот что. Вот и все.

Артем поднялся на ноги, распрямил спину.

— Я внуков хочу, — сказал ему снизу Сухой.

— Чтобы они тут жили? В подземелье?

— В метро, — поправил его Сухой.

— В метро, — согласился Артем.

— И нормально они тут проживут. Хотя бы родятся. А так…

— Скажи им, чтобы открыли, дядь Саш.

Сухой смотрел в пол. В черный блестящий гранит. Что-то там, видно, было.

— Ты слышал, что люди говорят? Что крыша у тебя поехала. Тогда, на башне.

Артем скривил улыбку.

Набрал воздуха.

— Чтобы внуки, знаешь что надо было, дядя Саш? Надо было детей своих рожать. Ими бы и командовал. И внуки бы на тебя тогда были похожи, а не хер знает на кого.

Сухой зажмурился. Протикала секунда.

— Никита, открой ему. Пускай валит. Пускай околеет. Насрать.

Никицка послушался молча. Артем удовлетворенно кивнул.

— Скоро вернусь, — сказал он Сухому уже из буфера.

Тот по стенке поднялся, обернул к Артему сутулую спину и зашаркал прочь, полируя гранит.

Грохнула дверь буфера, запираясь. Зажглась ярко-белая лампочка под потолком, двадцать пять лет гарантии, слабым зимним солнцем отразилась в грязном кафеле, которым в буфере все было обложено, кроме одной железной стены. Пластиковый стул рваный — отдышаться или ботинки зашнуровать, на крючке — поникший костюм химзащиты, в полу — сток, и шланг резиновый торчал — для дезактивации. В углу еще ранец стоял армейский. И трубка синяя висела на стене, как от телефона-автомата.

Артем влез в костюм — просторный, как чужой. Достал из сумки противогаз. Растянул резину, напялил ее, поморгал, привыкая смотреть через круглые туманные окошки. Снял трубку.

— Готов.

Заскрежетало надрывно, и железная стена — не стена, а гермоворота — поползла вверх. Снаружи дохнуло стылым и сырым. Артем поежился зябко. Взвалил на плечи ранец — тяжелый, будто человека себе на закорки посадил.