Метро. Трилогия под одной обложкой

– Он? Не знаю. Он… Мы с ним вообще мало говорили. Недостаточно.

– Ты ведь это о нем книгу писал. Свою, ту, в тетрадке. Как же?

– Не знаю. Он, понимаешь… Не настоящий герой. Я хотел из него героя сделать. Чтобы люди читали и вдохновлялись.

– Поэтому ты его непьющим сделал?

– Откуда ты…

– Говорю тебе: мне Саша все это. Не веришь, что ли?

– Мне к ней надо. Посмотреть. Я сам хочу убедиться.

– Попозже. Потерпи. Важно. Вот, кажется, тут никого… Заходи. Погоди, я тут проверю все…

– А по поводу Хантера… Да! Ну кому захочется про алкоголика читать? Идти за ним? Понимаешь? Миф должен быть. Красивый. Люди сидят в темноте, в безнадеге. Им свет нужен. Они без света совсем опустятся.

– Понимаю. А теперь ты послушай.

Артем наклонился к нему, и в стариковское волосатое ухо горячечно зашептал:

– Люди сидят в темноте, дед, потому что от них свет прячут. Запад не уничтожен, дед. И Россия не вся. Есть другие выжившие. Весь мир выжил почти. Не знаю уж, как они там живут, но… Владивосток, Полярные Зори твои, Париж, Америка.

– Что?..

– Их всех от нас скрывают. Работают глушилки. Вокруг Москвы глушилки расставлены. Радиобашни, которые все сигналы из других городов гасят.

– Что?

– Ганза это. А Орден мой в курсе. Ганзе служит. И подчищает всех, кто снаружи сюда проберется. Находит и ликвидирует. И всех, кто отсюда пытается с внешним миром связаться, тоже. Поэтому никто и не знает. А Красная Линия для Ганзы, я думаю, строила ветряки. Там такие ветряки стоят, в Балашихе, чтобы глушилки электричеством снабжать. И ров экскаватором вырыт, котлован большой, весь трупами завален, и собаки жрут их, пятиногие. Строители и иногородние вместе. А Ганза красным за это патроны. Или не за это, а так просто, в поддержку. Двадцать тысяч патронов, представь-ка себе! А красные этими же патронами грибные бунты расстреливают. Прямо по толпе. Люди идут на пулеметы, просят грибов, а их косят, косят, косят… Ничего не хотят знать. Говоришь им: вы можете все уйти отсюда, из метро! Там жизнь есть, наверху! Уходите! А они на Ганзу прут, и под пули… Поэтому и важно, чтобы ты записал все это себе. В тетрадь. Да, и еще. Они-то врут всем, что нас нужно тут прятать, потому что кругом враги, что война продолжается, но это вранье все, я уверен, что вранье. А зачем – я, если выйдет, узнаю. Но пока так пиши. Хорошо? Пиши, чтобы люди знали. Это важно.

Гомер отнял ухо, посмотрел на Артема аккуратно; так, как будто ему нужно было растяжку на ощупь разминировать. И еще – сочувственно, но сочувствие старался спрятать, потому что понимал: леска невидима, сочувствием за нее зацепиться можно.

– Ты как? – спросил он. – Ты скверно выглядишь, по правде.

– Мне-то хана, – сказал Артем. – Может, неделя осталась. Ты пиши поэтому, дедуль. Записывай.

– Что записывать?

– Все. Все, что я тебе рассказал сейчас.

Гомер кивнул.

– Ладно.

– Тебе все понятно? Рассказать еще раз? – Артем привстал на здоровой ноге, выглянул в проход.

– Мне не все.

– Что не ясно?

Гомер мялся.

– Ну это… Все… Немного странно… Звучит. По правде.

Артем отодвинулся. Осмотрел старика с расстояния.

– Ты думаешь… Не веришь? Тоже думаешь, я ебнулся?

– Я этого не говорил…

– Слушай. Я понимаю, это все дико звучит. Но это правда, понимаешь? Наоборот, все, что ты знаешь про метро – что наверху жизни нет, что нам деваться некуда, что красные против Ганзы, что Ганза эта – добряки, что все вообще… Да вообще все – вот это именно – ложь! Мы просто в ней столько жили…

– Один город, еще может… Два там… – Гомер нахмурился, сделал над собой усилие, чтобы поверить Артему. – Но весь мир? И глушилки. И Ганза.

– Неважно. Ты пока запомни просто. А потом запишешь. Запишешь к себе? Меня не станет скоро, дед. Я не хочу, чтобы это пропало все. Вот тебе задача, слышишь? Я такое узнал. И если ты – ты! – не занесешь все это в тетрадочку свою… Никто никогда так и не узнает. Я сегодня попытаюсь… Неважно. У меня может и не выйти ничего. Но ты – понимаешь? – ты! – можешь что-то изменить. Сделаешь? Запишешь?!

Старик пожевал. Погладил курицу. Та сидела сонная.

– Даже если это и правда все… Кто же такое напечатает-то?

– Какая разница, кто?

– Ну как… А люди-то как узнают?

– Дед! Что, печататься обязательно? Гомер – тот Гомер, который настоящий – он ведь вообще ничего не писал. Он слепой был! Он говорил просто. Пел там… И люди слушали его.

– Тот Гомер – да, – согласился старик. – Который настоящий, – с унылой усмешкой повторил он. – Ладно. Запишу, конечно. А тебе к врачу надо. Что это за разговор – неделя осталась! И пойдем… Отведешь меня к ней?

– Спасибо, дед. Я потом тебе еще… Поподробней. Когда узнаю. Надиктую прямо. Если получится.

Гомер помолчал, пока шли. Что-то у него на языке еще нарывало, и он все сосал свой язык, стискивал зубы, чтобы не отпускать это. Потом пробубнил:

– И знаешь еще, что? Пришлось еще пару статеек для их газетки тиснуть. Заставили. Ну там, знаешь… Про прорыв на Шиллеровской…

– Но ведь это заставили, – сказал ему Артем.

– Заставили.

* * *

Вернулись.

А там все по-новому. Дитрих с товарищем доели и сгинули. А в Сашиной кабинке стонали. Все с ней было в порядке.