Метрополис. Индийская гробница<br />(Романы)

— Пусть они явятся вечером. Полуденное солнце враг колдовства.

— Танцовщицы раджи славны своею красотою, саиб. Хочешь ты их видеть?

Брингер посмотрел с тихой улыбкой в глаза индусу.

— Разве в вашей изумительной стране есть женщины? Воображаю, каковы они, если они себя боятся показывать?

— Взгляни на них, саиб, — ответил индус просто.

— Хорошо! Дай мне папиросу, Нисса!

Нисса подал.

Брингер походил по комнате взад и вперед. Рамигани стоял неподвижно у двери. Брингер бросил папиросу и обернулся.

— Ну! Иди вперед, Рамигани.

Индус отворил дверь. Его латунное лицо было столь же пусто и раздражающе, как его вежливость. Брингер рассматривал тонкую шею и покатые женственные плечи идущего перед ним человека. Он смотрел на него, на совершенство послушания. Почти против желания позвал он;

— Послушай, Рамигани…

Индус оглянулся:

— Саиб?

— Любишь ты своего господина? — спросил несколько запинаясь Брингер.

Блестящие, но невыразительные глаза индуса спокойно выдержали взгляд Брингера. За несколько мгновений выражение его лица изменилось так, что казалось почти глупым.

— Почему бы мне его и не любить? — ответил он мягко.

— Если бы ты это не делал, то не знал бы почему?

— Конечно, саиб.

Рамигани застыл в почтительной позе, ожидая дальнейших вопросов Брингера.

— Пойдем дальше, — произнес Брингер.

Они шли по крайней мере четверть часа, по направлению к южной оконечности дворца.

Рамигани отдернул тяжелую завесу из парчи.

— Войди, саиб, — сказал он и отступил в сторону.

Помещение, принявшее Брингера, было невелико, кругло и пусто, не считая дорогого ковра и нескольких подушек у стен.

— Не садись, саиб, — сказал индус с уверенностью знатока. — Кобра не требует для себя много места.

Он перевернул все подушки и разгладил складки ковра.

— Думаешь-ли ты, что кобра тебя не укусит, если ты дотронешься до неё голой рукой?

Индус поглядел на него.

— Она не может меня умертвить, ежели мне это не предназначено. А если мне предназначено это — каким образом я смогу уберечь себя от них?

— А я? — спросил, улыбаясь, Брингер.

— Ты гость.

Брингер сел.

— Должен я позвать танцовщиц?

— Зови.

Индус скрылся в боковую дверь.

Явилась какая-то отвратительная старуха и отдернула завесу от двери. Показался целый хоровод женщин, одна за другой, разряженных как божки, окруженных чуждым опьяняющим ароматом — постарше, лет около шестнадцати, с заплывшими жиром лицами и — помоложе, только что вышедшими из детства. Они двигались скользящей, томной походкой, стройные и странные, как орхидеи, эти причудливые цветы-животные, между другими цветами… Самые молодые, готовые к расцвету и сладкой любви, точно боясь, что лишатся этого…

Все они, проходя, приветствовали его своими накрашенными губами, говоря что-то нежно, шёпотом, похожим на дуновение горячего ветра.

— Хочешь знать, о чем они говорят? — спросил сидевший на корточках Рамигани. — Они говорят: избери меня своей рабыней, мой любимый, свет неба и поток счастья! Позволь мне быть ковром для ног твоих, — чашей, из которого ты пьешь! Позволь мне посидеть на твоих коленях, избраннейший из сынов человеческих, и разреши мне покачивать опахало над тобой, когда светит полуденное солнце… Послушайся моего голоса, зовущего тебя; — голоса моего сердца, сжигаемого тоской по тебе. Милый, послушай меня!..

— Это очень красиво, что они говорят, эти девы твоей страны. Но ты знаешь, что слова любви не переносят перевода. Немой друг— не друг. Я же люблю музыку человеческого голоса… Нет ли среди женщин во дворце такой, которая хотя бы немножко умела говорить на каком-нибудь европейском языке?

— Нет, саиб.

— Правда?

— Совершенная правда, саиб.

— Я думаю, однако, что ты лжешь, мой друг, — сказал Брингер и посмотрел прищурившись на индуса.

— Не лгу, саиб. Здесь, во дворце, есть, точно, одна женщина, которая немножко говорит по-английски, но…

— Но?

Лицо индуса побледнело от презрения.

— Но она недостойна того, чтобы ее имя осквернило твои уста, саиб. Ее муж умер!

— Я — европеец, Рамигани!

Рамигани поднял руки ко лбу.

Медное лицо было мертво.

— Хочешь ты ее видеть, саиб.

— Да. Хочу видеть!

Индус взглянул на него. Брингер улыбался, как человек, которому скучно. Движением руки Рамигани удалил всех женщин, ушел и тотчас же вернулся. Ему следовала девочка.

Это был жалкий, грязный ребенок, с голодными глазами и узкими плечами, испуганный, боязливый. Одно слово из уст Рамигани повергло ее, точно тряпичный узел на землю. Она простерлась на полу, касаясь лбом камня, дрожа, словно птенчик. Ее иссиня-черные волосы были в беспорядке.

Брингер встал. Его европейские чувства были оскорблены. Но сожаление взяло верх.

— Встань, дитя, — сказал он.

Ребенок встал и скрестил руки, так что ладони лежали на плечах. Потом он прижался к стенке, полуоткрыв рот, с испуганным лицом.

— Рамигани сказал мне, — продолжал Брингер, — что ты немножко умеешь по-английски.

Девочка молчала и продолжала глядеть на него.

— Отвечай, дрянь, — прошептал Рамигани.

— Да, — произнесла девочка, как во сне.

— Кто она? — спросил Брингер тихо у слуги.

— Она дочь одного богатого человека. У ее отца было больше рупий, чем волн в реке, саиб.