Мэтт и Джо. А что же завтра?

— Не троньте меня, — застонал он. — Дайте умереть на своем месте.

Но они не слышали, потому что наружу звуки не вырвались.

— Сэма подстрелили. Всё в крови.

— А, черт, нам не выйти из этого пике. Двести сорок узлов!

— Мэлколм, выведи ты нас из этого пике бога ради!

Сорок миль в час, представляете? Нестись с такой скоростью! И не в поезде или там еще как, когда вместе с тобой другие люди, а в настоящем автомобиле, сидя рядом с водителем, который ведет мотор по петляющей горной дороге. Только ты и он, и больше никого. И эта мощь, и скорость, и вой, и лязг, и тряска — о упоение! — и все это происходит здесь, сейчас, с тобой, покуда мистер Хопгуд вдруг не восклицает: «Бог ты мой, эдак и убиться недолго!» — и картинно сбрасывает скорость.

Деревьев пять, а может, даже шесть надломило, как спички, под тяжестью снега, повалило поперек дороги.

— А ну вылезай, — сказал мистер Хопгуд, и они вышли из кабины, вылезли оба. Сэм спрыгнул на дорогу, восхищенно смеясь, и стал тянуть колючие ветки к земле, стряхивая снег, а потом отпускать, и они хлестали его и обдавали брызгами и осыпали листьями и обломками сучьев. Это была жизнь — без риска и отваги, но все-таки жизнь. А ниже на склонах и вверху над обрывами то тут, то там с пушечным гулом ломались деревья и снег обрушивался вниз неожиданным белым водопадом.

Сэм кричал:

— Вы только поглядите!

О, какое сказочное зрелище, какой восторг, — стволы деревьев, ветви, листья качаются грациозно, тяжело и мечтательно, словно перегруженные суда на океанских волнах. Похоже на шторм, на бурю и упоительную опасность где-то там, на краю земли, у мыса Горн, например, где они на самом деле. Или снятся или мерещатся, но какая разница, лишь бы и тебе оказаться там, и тебе принять участие. О, какой удар по всем твоим пяти чувствам, какое оглушительное смятение, о дивное царство причин и следствий! А там — поглядите! — серые клочья тумана несутся поверху и понизу, словно призрачные обрывки, словно духи с секретным заданием, вбираются в древесные кроны и пропадают или же в ином обличий выползают где-то в новом месте. Потрясающе! Потрясающе! Вокруг все черное, белое, серое, грозовое, и все несется, и раскачивается, и крутится, и гнется, будто сама жизнь вдруг разбежалась и вылетела из тени на свет.

О небывалый день, и как случайно Сэм его нашел, как легко мог бы пропустить. Один раз свернуть не влево, а вправо и один раз сказать другое слово, встретить другого человека, и ничего бы этого не было. Был бы сейчас Сэм совсем в другом месте…

Итак, маленький «Тайгер-Мот» стоял против ветра и весь гудел, гудели парусина, и тяжи, и дерево в струях воздуха, разгоняемого пропеллером (ты бы мог быть в армии, или во флоте, или еще где-нибудь, но ты здесь, здесь, здесь), и, как жирная гусеница, из передней кабины поднялся и полез через борт летный инструктор в комбинезоне. Не спеша, как черная личинка. Вылез, встал, потянулся, выгибая спину и отстегивая сумку с парашютом. Потом, стоя на заиндевелой траве, стянул с головы кожаный шлем, снял рукавицы, и Сэм знал, что это значит. О господи, конечно, Сэм знал, что это значит.

— Давай, Клеменс. Машина твоя. Подымай ее в воздух.

И зашагал прочь инструктор в комбинезоне — Эванс, лейтенант авиации, Королевские Австралийские военно-воздушные силы — и даже ни разу не оглянулся. И пошел и пошел, все дальше и дальше, и мир вокруг Сэма становился все шире и больше, чем прежде.

А инструктор сделался совсем маленьким. И далеким. Как муравей в беспредельности.

И остался Сэм один-одинешенек, и тело ему изменило, и дух изменил, и сидит он сиротливо в своем маленьком аэроплане, на котором ему нужно сейчас оторваться от земли.

Твоя очередь лететь, Сэм. Лети один, Сэм. Лети самостоятельно. К этому тебя привели все минувшие годы. К этому приготовила тебя вся твоя жизнь. Все мечты, и стремления, и неизбежность. Теперь лети самостоятельно, в одиночестве, как Берт Хинклер, на своем аэропланчике, — Хинклер, который упал и разбился насмерть в горах Италии, когда тебе было пятнадцать лёт и девять месяцев.

— Господи, — сказал Сэм, — помоги мне.

Сэма бьет дрожь, нервы в ногах дергаются, язык высох и распух, гром в ушах все оглушительнее, и все властнее воспоминания…

— Почему в авиацию? — спросила мать. — Да возьмут ли они сына вдовы, Сэм? Нашел бы ты себе занятие безопаснее, Сэм. Чем тебе армия плоха? Худо ли быть солдатом? По крайней мере, на земле есть надежда уцелеть.

— Буду летчиком, — сказал Сэм, — летчиком, и больше никем. Это не упрямство, не эгоизм, не дурь. Буду летчиком, потому что я вообще для этого на свет родился.

— Никогда не слышала такой чепухи. Сэм, ну что за чепуху ты говоришь?

— Мне всю жизнь только это и твердили. Что я должен быть мужчиной. Сжимать крепче зубы. Умереть, потому что я свободен, а другие нет. Вырасти героем. Нот я и хочу стать героем.

— Бог знает что ты говоришь, Сэм. И откуда только у тебя такие мысли?

— Не хочу, чтобы мне пропороли брюхо штыком. Я хочу умереть, сохраняя достоинство. А не истечь кровью в жидкой грязи.