Меж двух берегов

Хельсн, долго вглядывавшийся в офицера, встал и заговорил, прерывая молчание, овладевшее было всеми:

- Удивляюсь... Понять не могу... Все вы какие-то несчастливые, безвольные... Точно у вас у всех есть в запасе еще несколько жизней: не удалась одна - не беда, будет другая, и третья, и пятая, и десятая... А ведь жизнь - только одна, и, кроме нас самих, никто ей не хозяин.

- Э, все у нас здесь таковы, - вздохнул капитан. - У всех на душе лежит какой-нибудь камень. Где у нас счастливые? Нет их. У всякого изломана жизнь, у всякого и на душе камень и за пазухой камень. Человек человеку волк! Все мы плывем между двух берегов: от одного берега отошли, а к другому не подошли. Ну, и "плывет наш челн по воле волн". Глупо, конечно. Но что ж поделаешь!

Все молчали; все приуныли. Все задумались о жизни - о своей, о чужой и об общей, о той жизни, которая связывает всех людей, бывших и будущих, во что-то единое.

- Бывало, романсы писал... а теперь - тюремщик!.. - вздохнул офицер. Бывало, в Омске у острога Достоевского плакал от чистого сердца... А теперь...

- А я вам скажу, - перебил его Щеголихин, - я баням Коробейникова поклонялся в Омске!.. Да! Баням, в которых Федор Михайлович бывал арестантом... Да. Поклонялся им - баням! Вот как! А вы давеча про памятники говорили. Вот вам и весь у нас памятник великому человеку: бани! Да и те не такие уж, как в его были время.

- Странно мне, господа, очень странно все это слышать, - сказал Хельсн с искренней грустью.

- Да. Чуть не целую ночь всё сидим да друг другу на что-то жалуемся. Конечно, это странно, - согласился учитель. - Все жалуемся да плачемся, точно евреи на реках вавилонских... Только нет у нас, как у них, одного общего Вавилона: у нас у всякого свой Вавилон! Все мы разрознены и одиноки, потому мы так и бессильны. Нет у нас общей веры, одного для всех общего дела. Жалкие мы люди!

Он закрыл рукою глаза и замолчал.

- Да. Продали мы черту души! - подтвердил офицер и начал рассеянно перебирать струны, потом откашлялся, выкрикнул снова: - Эй, вы, гусли-мысли! - и тихо запел густым надтреснутым басом:

На реках вавилонских

там сидели мы и плакали,

когда вспоминал" о Сионе..,

Голос его был груб, но струны заливались своей особой песней печальной, и нервной, и прекрасной.

Там пленившие нас требовали

от нас слов песней и притеснители

наши - веселья: пойте нам из

песней сионских..

Щеголихин следил за мотивом с напряженным вниманием и, уловив момент, подтянул офицеру высоким тенором, с дрожью в голосе:

- "Како воспоем песнь господню на земли чуждей!"

- "Как нам петь песню господню на земле чужой"! - продолжал офицер, прислушиваясь к Щеголихину.

И оба они - один по-русски, другой по-церковно-славянски - продолжали псалом, то поджидая один другого, то обгоняя. Выходило странно, но хорошо.

Все слушали. Но каждый думал о чем-то своем.

Всякому становилось больно за свою надломленную изъязвленную жизнь; всякому грезился свой Иерусалим, который он и оплакивал.

Все молчали и слушали.

- "Если забуду тебя, Иерусалим, да будет забвенна тогда правая рука моя!" - угрюмо басил офицер, с любовью перебирая звучавшие нежно струны и внимательно прислушиваясь к голосу Щеголихина.

А тот, словно в каком-то самозабвении, восторженно напрягаясь и боясь как бы не отстать от совместного пения, покрывал своим трепетным тенором голос офицера и восклицал по-церковному:

- "Аще забуду тебе, Иерусалиме, забвенна буди десница моя!.."

И все мало-помалу стали чувствовать друг в друге случайных и чужих людей, у которых не было до сих пор и теперь еще нет общего единого горя, нет общего Вавилона. И радость, и плен, и надежды - у всякого свои.

Хельсн понял это раньше других и ему стало жаль их.

Он хотел встать и крикнуть им:

"Проснитесь! Проснитесь же, русские люди!"

Но прежде чем он успел сказать, чиновник громко зевнул и проговорил лениво:

- Пойдемте... спать!

1903