Между прошлым и будущим

Я замерла, возмущенная тем, что он решил вернуть меня к прежней жизни, словно все, что случилось, было выдумкой, как в тех старых кинофильмах, которые мы с Бернадетт иногда смотрели. А потом я вспомнила – он ведь ничего не знает. Эта тайна была известна лишь мне одной. Это словно спелый плод, совершенный снаружи, гнилую сердцевину которого можно обнаружить, лишь надкусив его.

Я отвернулась, опасаясь, что он сможет прочитать мои мысли по лицу.

– Она играет на фортепьяно, тетя Хелена. Причем так же хорошо, как тетя Бернадетт, по крайней мере, мне так кажется. Когда вам станет лучше, она поиграет для вас.

Девушка явно напряглась, и я снова повернулась, чтобы получше разглядеть ее, хотя тонкая фигурка все еще пряталась в тени. У нее было одно из тех прелестных лиц с тонкими чертами, которые иногда не замечают в присутствии ярких красавиц – они словно нежный тюльпан в саду, полном алых роз. И, судя по ее болезненной застенчивости, было совершенно очевидно, что она даже и не подозревает, насколько очаровательна.

– Что-то она не похожа на пианистку, – проворчала я, пристально рассматривая девушку. Она медленно подняла подбородок и взглянула на меня оценивающим взглядом.

– Вы тоже не очень-то похожи.

Финн взглянул на нее с явным удивлением, а я с трудом сдержала улыбку и усердно продолжала хмуриться.

– Скажите-ка, милочка, кто ваш любимый композитор?

Не опуская взгляда, эта чертовка ответила:

– Мы сможем обсудить это позже, после того, как вы что-нибудь поедите. Кажется, сестра Кестер сказала, что оставила ваш обед в холодильнике. Не хотите, чтобы я вам его принесла?

Я покачала головой.

– Нет, пусть это сделает Финн. А вас попрошу остаться.

Финн вопросительно посмотрел на девушку, она медленно кивнула.

– Я сейчас вернусь, – сказал он.

Мы обе проводили его взглядами, а затем я закрыла глаза.

– Вы мне здесь не нужны. Будет лучше, если вы скажете Финну, что больше не хотите выполнять эту работу. Скажите ему, что со мной слишком много хлопот, что я слишком недоброжелательна к вам и вы не хотите зря тратить на меня время.

Она стояла так тихо, что я было подумала, будто она ушла. А потом она заговорила:

– Сожалею, но я не могу так поступить.

Я не знала, что в большей степени вызвало мой гнев – ее отказ повиноваться или слова сожаления. Что значит – она сожалеет? Что она вообще знает об этом! Только я могла испытывать сожаление, что мне не дали умереть вместе с Бернадетт, чтобы прекратился полный скорби плач, который неотступно преследовал меня. Мой голос задрожал от негодования, которое я не могла, да и не пыталась скрыть:

– Вы когда-нибудь чувствовали горе, которое может прекратиться, лишь когда перестанет биться ваше сердце?

Она посмотрела на меня так, что мне захотелось отвести взгляд, – мое страдание, словно в зеркале, отразилось в ее потемневших глазах.

– Да, чувствовала, – сказала она так тихо, что я едва ее расслышала. Но эти слова обрушились, словно удар, и меня захлестнули медленные, пульсирующие волны боли. Ах, вот в чем дело

. Я закрыла глаза, так как поняла причину, по которой Финн привез ее сюда. Я не представляла, как объяснить ему, что он ошибается, и разбитое сердце нельзя собрать по кусочкам даже в обществе другого разбитого сердца.

– Я вернусь сюда в субботу, – заявила девушка, слегка вздернув подбородок перед тем, как направиться к двери. На пороге она остановилась и заговорила, не поворачиваясь ко мне. – Моим любимым композитором когда-то был Шопен, но его музыка слишком напоминает мне об отце.

Она посторонилась, пропуская в комнату Финна и сестру Кестер с подносом в руках. Финну девушка сказала почти без эмоций:

– Встретимся в холле, когда вы соберетесь уезжать.

Мы с мальчиком смотрели, как она уходит, прислушиваясь к неторопливым, но четким шагам по деревянным половицам, и мне вдруг почудился поблизости призрак Бернадетт, радостно аплодирующий всему, что здесь только что произошло.

Элеонор

В детские годы на Эдисто я проводила с семьей Люси не меньше времени, чем со своей собственной. Мне нравилось, что во время воскресного обеда они всегда оставляли для меня местечко за столом и держали меня за руку во время предобеденной молитвы, словно я была одной из них, несмотря на белый цвет кожи.

И именно к ним домой я побежала, когда, наконец, обнаружили лодку отца, чтобы прижаться к необъятной груди Да Джорджи, бабушки Люси. Я оставалась с ними, пока не явилась мать и не забрала меня, заявив, что ей нужна помощь в подготовке к похоронам. После этого я никогда не возвращалась в их маленький домик на берегу бухты рядом с пакгаузом, так как единственное, чего я желала, – чтобы воспоминания притупились и чтобы мне не было так невыносимо больно.