Дмитрий Веденяпин

Между шкафом и небом

Сестре

Часть 1

Бог обращается к нам… Нет, мы приближаемся к Богу (услышав такое, баба Нюра, наверное, кивнула бы, баба Аня — пожала плечами, мама — посмотрела «из глубины», папа — его реакцию не могу угадать), когда у нас нет выбора. Когда — вот такие родители, такой дом, такие ветки, крыши в окне. Детство — единственная дарованная (и даровая) возможность свободы от самих себя. В родительских запретах, разрешениях и даже обманах («как вкусно!» — это про рыбий жир) всегда присутствует что-то помимо взрослых знаний о мире. Родительский дом — всегда немного храм, где ходит и качается свет, расширяется и каменеет тьма (а вдруг я ослеп?). Мамы-папы-бабушки-дедушки — всегда священники, всего лишь

священники.

Вот фотография: баба Нюра, баба Аня, мама и папа сидят на нашем диване с высокой спинкой в самой важной комнате моей жизни на Ульяновской улице. В младенчестве эта комната казалась мне огромной, хотя в ней было от силы метров двадцать. Мы жили там впятером. Моих ровесников, не говоря о людях постарше, не удивить коммуналками. Почти все успели в них пожить. Но мало кто может похвастаться таким количеством соседей. В нашей квартире «плакали и пели» десять семей — подчеркиваю, не человек, а семей! Дальше все, как положено: табличка (или просто картонка с написанными от руки фамилиями — не помню), кому сколько раз звонить, длиннющий коридор, по которому мы, дети, катались на велосипедах, черный телефонный аппарат на стене (телефонные номера еще начинались с буквы: К-7-99-76 (наш номер), кухня с пятью плитами, одна ванная и одна уборная на всех. Из кухни (квартира была на первом этаже) через черный ход можно было попасть во двор с качелями, песочницей и видом на церковь Покрова Пресвятой Богородицы, своей нижней застекленной частью напоминающей снаружи дачную веранду. Церковь была действующая — баба Нюра туда ходила.

Дом был большой, пятиэтажный, песочного цвета, довольно облезлый с тяжеленной дверью подъезда и широкой лестницей, по которой я ни разу не поднялся выше чем на несколько ступенек, ведущих к нашей квартире — куда подевалось мое детское любопытство?

Той, нашей

Таганки, больше нет, поэтому стоит, наверное, хоть чуть-чуть рассказать, как что выглядело. На противоположной стороне улицы стояли двух-трехэтажные дома с внутренними двориками, деревянными лестницами и деревянными пристройками. В одном из таких домов, вниз по улице, размещалась пивная, около которой отирались всякие сомнительные личности. Главных мужских типа было два: бандит с большой дороги, часто со свирепой физиономией в шрамах, ничего общего не имеющий с сегодняшним одутловатым бомжем-выпивохой, и несколько осовеченный вариант Мармеладова. Пьяницы-женщины были похожи на средневековых сумасшедших. Самой заметной была Зина в зеленом пальто зимой и летом. Выпив, она делалась буйной. Ее все боялись — все, кроме бабы Нюры, которая не боялась никого и ничего.

Неподалеку находился Тетеринский сквер, куда меня мой monsieur l'Abbé (все та же баба Нюра) «гулять водил». В сквере были лавочки, сцена-ракушка (не помню ни одного представления), баскетбольная площадка, дорожки и что-то вроде небольшого вытоптанного пустыря, на котором играли в футбол. Зимой заливали каток. Одну или даже две зимы я занимался там «фигурным катанием» (так это называлось), а на самом деле просто учился ездить на коньках — вперед, назад и заворачивать, занося ногу за ногу. В сквере часто можно было встретить благородного вида старичка фотографа. Он фотографировал детей, а напечатанные карточки продавал, а может быть, просто дарил родителям.

Как-то раз после очередного дня рождения я, чрезвычайно гордый своим новым возрастом, в новом демисезонном пальто отправился гулять. Холодно, но фотограф сидит на лавочке. Он умел сидеть на лавочке в любую погоду. Обменявшись несколькими словами с бабой Нюрой (неужели это она его подучила?), он поворачивается ко мне и задает единственно важный и уместный вопрос: сколько мне лет? До сих пор — сегодня мне немного стыдно за это — помню, как я торжествующе пискнул: «Шесть».

Тетеринский сквер был окружен высоким железным забором, который я тоже хорошо запомнил — может быть, потому, что приходилось долго шагать вдоль него к входным воротам. Лет до семи я почему-то играл в основном с девочками. Возвращаться домой всегда было радостнее, чем гулять. Там меня ждала бабушка. А вечером придут мама с папой.

Я уже упоминал о табличке «кому-сколько-звонить». Но иногда раздавался особенный звонок, не указанный в нашей местной азбуке Морзе: один бесконечный. И все понимали, что сейчас будет. В коридор, заранее растопырив руки, выбегала простоволосая Марья Михайловна. Трезвон не прекращался. Марья Михайловна отпирала — пьяный Андриан, вертикально спящий на той стороне двери, вместе с костылями (у него не было ноги) с грохотом валился на пол. Бормоча нехорошие слова, Марья Михайловна уволакивала мужа в комнату. Потом возвращалась за костылями.