Между стрёмом и приколом

– Мы им так присунули, что они повсирались! – удовлетворённо говорили старые воины, отнюдь не утаивая и тех случаев, когда «присунули» им, и эта грубая мужская правда говорила мне гораздо больше, чем картонные патриотические реплики некоторых литературных персонажей, призванных имитировать настоящих героев.

Иногда старики выходили покурить во двор, только фабричные сигареты были у них не в чести. Однажды мой отец, приехавший к нам на выходные, пытался угостить их кишинёвским «Космосом», представлявшим тогда чуть ли не вершину желаний советского курильщика, и деды хладнокровно отвергли этот соблазн. Они предпочитали самокрутки, благоуханный сладковатый дым которых приводил меня в непонятный восторг.

На огороде была небольшая плантация табака популярного тогда крымского сорта Дюльбер, а ещё среди картофельных и свекольных грядок возвышались мощные кусты высокого травянистого растения с красивыми резными листьями. Это было странно, поскольку с остальными сорняками дед Митя вёл беспощадную борьбу.

Когда я попробовал вырвать из земли один из таких кустов, дед остановил меня и настрого запретил делать подобные вещи, объяснив мне, что конопля помогает бороться с вредителями. Через несколько лет, впервые вдохнув дым анаши, я понял, что курили старые партизаны.

Но тогда меня больше интересовала война. Она представала передо мной как жуткая, грязная и почти безнадёжная борьба человеческой воли с неумолимой случайностью, с жестокой судьбой, известной мне по только что прочитанным тогда античным трагедиям Софокла и Еврипида. Правда, всем перечисленным эпитетам, несущим явно отрицательную смысловую нагрузку, я предпочитал великолепное и загадочное слово «почти».

Один читатель расценит его как типичный риторический приём, форму речи, тогда как другой увидит в нём шанс. «Призрачный шанс», о котором говорил в своём одноименном последнем эссе Уильям Берроуз. Оба будут по-своему правы, просто первый из них – филолог, а второй – мистик. Того, кто учитывает обе коннотации одновременно, обычно называют поэтом.

Меня интересовало всё, что касалось крымских партизан, и совсем не потому, что я испытывал избыточные патриотические эмоции. Я никогда их не испытывал. Мне вполне достаточно было чувствовать себя гражданином великой империи, который может позволить себе заняться не политикой, а искусством.

Я и сейчас думаю, что крымская история последней сотни с небольшим хвостиком лет, от революции до операции, содержит в себе совершенно уникальный нарратив. Это наш новый героический эпос, а такие вещи поэт не способен игнорировать в силу своей специфики и предназначения.

Мне хочется как-то обозначить прямую линию, соединяющую древних скифов, запорожских казаков, махновских анархистов и «красно-зелёных» крымских партизан двух великих войн прошлого века с народными республиками Русской весны, задушенными в слишком крепких объятиях собственной имперской метрополией.

Традиция и трагедия русской вольницы, передающиеся из поколения в поколение с легендами, песнями, кровью и сперматозоидами.

Моя линия, мои люди, оклеветанные и оплёванные нынешними игроками в геополитические кости.

Правда, уже в одиннадцать лет я прекрасно понимал, что борьба за свободу – дело практически бессмысленное. Почти.

Зато самого деда Митю, потихоньку завершавшего свой жизненный путь в благословенную эпоху брежневского «застоя», гораздо больше волновали картофельные грядки и борьба с медведкой. В ответ на мои нудные расспросы о партизанах он вёл речи, полностью опровергающие прописные идеологические истины советского школьника.

– За что ты воевал, деда? За Родину?

– А що це таке – Родина? Земля? Так она была у царя, у помещика, у комиссаров, – усмехался старик, – Та ни. Никому из этих не верь, бейся за своих. За друзей своих, за жинку. За людей. За тех, кто за тебя биться станет.

Мне хотелось выяснить, почему деревенская речь заметно отличается от симферопольской.

– Деда, мы русские?

– А хто ж, как не русские?

– Тогда кто такие украинцы?

– Мы и есть украинцы. У края живём, дальше – море. Ещё прадед мой запорожский казак був.

– А немцы могут быть своими? – требовал ответа пытливый подростковый ум.