Между Сциллой и Харибдой

Кузнецов стоял слева от орудия, в отдельном ровике, вместе с Ухановым и недавно подошедшим пожилым ездовым орудия Чибисовым. Они ощущали ногами дрожание земли, осыпались твердые комья с бруствера от слитного гула взрывов артиллерийских снарядов, сотрясающего воздух. Совсем близко видел Кузнецов разверстые ужасом черные, как влажный графит, глаза Чибисова на поднятом к небу треугольном лице с придавленным, ошеломленным выражением, видел рядом задранный подбородок и, светлые, в движении, упорно, зло считающие глаза Уханова. Все тело туго сжималось, подбиралось, точно в тяжком сне, когда не можешь сдвинуться с места, а тебя настигает неотвратимое, огромное.

– Ты что, папаша, дрожишь как лист осиновый? Страшнее смерти ничего не будет. Дрожи не дрожи – не поможет…

– Да разве не сознаю я…, - сделал судорожную попытку улыбнуться Чибисов и показал на горло, – да вот… Само собой лезет… Кабы мог я… Не могу совладать, горло давит…

– А ты думай о том, что ни хрена не будет. А если и будет – то ничего не будет. Даже боли, – сказал Уханов и, уже не глядя на небо, достал кисет, – насыпай. Успокаивает. Сам успокоюсь. Давай и ты, командир. Легче станет.

– Не хочу, – Кузнецов отстранил кисет, – котелок бы воды… Пить хочу.

Тот, понимающе:

– Бывает. Когда страшно всегда так – или пить или…

– …Облегчиться хочется, – закончил за него Чибисов.

– Ложи-ись!

Кузнецов не услышал в настигающем визге приближающегося снаряда голос, скорее почувствовал его. Ровик был слишком мал для троих. Он упал на Чибисова, Уханов, упав на него, загородив небо.

И тотчас их накрыло черным ураганом, ударило жаром сверху. Ровик тряхнуло, подкинуло, сдвинуло в сторону, почудилось, он вставал на дыбы. Тяжесть тела Уханова сбросило с Кузнецова и рядом оказалось серое, землистое, до отдельных волосков видимое, с застывшими глазами лицо Чибисова… Его, вроде отставшая от серой кожи щетина на щеках, его хрипящий рот:

– Хоть бы не сюда, не сюда, господи!

Чибисов обеими руками упирался в грудь Кузнецова и, вжимаясь плечом, спиной в некое узкое несуществующее пространство между Кузнецовым и ускользающей стеной ровика, вскрикивал молитвенно:

– Дети мои! Дети ведь… Нету мне права умирать. Нету! Дети мои…!

– Замолчите!