Мгновенье на ветру

Он точно и хладнокровно убивает еще несколько газелей, потом откладывает пистолет в сторону и начинает поражать животных ассагаем. За оградой лежит уже добрый десяток туш, а живая река все течет и течет.

Элизабет помогает Адаму развести костер. Но бегущие мимо их убежища газели не шарахаются от огня, они попросту его не замечают.

— Если б не стена, они пошли бы прямо на пламя, — объясняет он, наконец разговорившись. — Видел я, как они переправляются через реки. Те, что идут впереди, остановятся на берегу, а задние напирают и сталкивают, сталкивают их в воду, запрудят реку трупами и потом бегут, точно по мосту.

Медленно катятся нескончаемые волны землетрясения, а они жарят на костре мясо и едят. Все это невероятно, абсурдно, Элизабет отказывается верить тому, что происходит. Адам продолжает свежевать туши антидорок и собирает сок из их желудков.

Элизабет зажимает нос, чтобы не слышать теплого тошнотворного запаха.

— Потом спасибо скажешь, — говорит он ей и улыбается.

— Неужели мы не найдем воду?

— Разве газели стали бы переходить с места на место, если бы в той стороне была вода?

— Как, значит…?

Он кивает и продолжает сосредоточенно трудиться.

— Стало быть, впереди и в самом деле будет еще хуже?

— Да. И не только из-за воды. Страшнее другое — они всю саванну размолотили в пыль. Теперь нам не найти в земле никаких клубней и корневищ. Теперь эта страна — пустыня.

Она поднимается во весь рост под стоящим в зените солнцем и смотрит на юг, туда, где на краю движущейся саванны высятся горы. И он знает, о чем она думает: это те самые горы, через которые они пришли сюда.

Весь день мимо них лавиной течет стадо. Их убежище — крошечный островок среди кишащей телами, роящейся долины, где все покрыто рыжей пылью. Адам оставил себе только первого самца, которого он убил, а она разделала, и тщетно старается уберечь мясо от солнца у каменной стены под кароссой. Остальные туши он швыряет в живую лавину, и копыта антидорок втаптывают их в землю. Наконец наступают сумерки. Земля по-прежнему содрогается. Они сидят возле своего маленького костра, прислонившись к стене, и слушают грохот несущейся мимо них ночи. В густой пыли не видно звезд. И лишь перед самым рассветом поток начинает редеть. Газели внезапно нахлынули и так же внезапно исчезли. Гром откатывается все дальше, стихает до глухого, однообразного гула… но вот и гул мало-помалу замер, лишь земля все еще продолжает дрожать. Потом унялась и эта дрожь.

Восходит солнце. Они встают; в глазах у них туман, все тело в пыли, голова раскалывается. Мир вокруг них огромен и пуст, еще более пуст, чем прежде. Над неохватным вельдом висит неподвижное облако пыли; ни ветерка, ни дуновенья в воздухе. Все очертания рельефа стерты, кажется, что даже сами холмы втоптаны в землю. Исчезли без следа низкорослые кустики, кучи хвороста, груды камней, все ровно и однообразно до самого горизонта, везде только пыль и пыль.

— Ну что ж, идем? — спрашивает он.

Она не отвечает, даже не кивает ему головой.

— Я все время верила, что дальше будет лучше, — говорит она наконец. — Потому и держалась. Изо дня в день я твердила себе: завтра, завтра…

— А сейчас? — сурово спрашивает он.

— Здесь нельзя оставаться, — говорит она.

— Попробуем вернуться? — Он протягивает руку в сторону горной цепи на юге.

— Разве мы сможем снова перебраться на ту сторону?

Он пожимает плечами.

— Тогда идем вперед, — говорит она.

— Даже зная, что впереди будет еще хуже?

Она кивает, стиснув зубы, и поднимает с земли свой узел. И вот они вступают в эту огромную пустоту, ошеломленные, раздавленные. В небе кружат грифы.

Через несколько миль, когда солнце уже палит без пощады и жалости, они видят в пыли чьи-то растоптанные, окровавленные останки, их расклевывают грифы. Обломок черепа, зубы, клочья шерсти — теперь и не догадаешься, что это был за зверь.

— Лев, — говорит Адам с уважением. — Попался им на пути, бедняга.

— Как, лев? — Она умолкает, слова здесь бессмысленны.

Вот это и есть история, о которой мы говорили, ты помнишь? А ты не хотела мне верить. Ты все еще думала, что историю творит Капстад за всю страну. Теперь ты хоть немного поняла? Поняла, что жизнь продолжается и здесь, в пустыне? Теперь тебе внятны страдания малых сих, внятен бунт терпеливых и кротких?

Ты стоишь возле меня так тихо. В нескольких шагах — грифы. Вокруг нас — никого, ничего. Пыль на тебе спеклась коркой, волосы слиплись в колтун, обугленное лицо в потеках пота, возле губ пролегли страдальческие складки, в воспаленных глазах страх, грудь с почерневшими на солнце сосками обвисла. Человек, обратившийся в прах. И никогда еще я не любил тебя так сильно, как сейчас.

Развалины — лишь еле различимый бугорок на голом склоне среди выжженного, вытоптанного вельда, но они притягивают их к себе как магнит. После трех заброшенных жилищ по другую сторону гор это первые следы человека в пустыне, и привели сюда Адама и Элизабет грифы.