Мятеж реформаторов. Заговор осужденных

Уже в 1861 году один из самых решительных членов Общества объединенных славян подпоручик-артиллерист Иван Иванович Горбачевский, отвечая на вопросы Михаила Александровича Бестужева, писавшего мемуары и собиравшего сведения у живых еще декабристов, писал: «Мы, славяне, – слушай, – были народ очень смирный; втихомолку хотели, рано или поздно, хорошо ли худо, соединить все славянские народы в одну федеративную республику. Дела наши шли медленно, но хорошо; но черт нас попутал, или, лучше сказать, Тютчев (капитан Алексей Иванович Тютчев, член Общества соединенных славян. – Я. Г.), открывши нам Южное общество. Страсти разгорелись; собрался 3-й корпус под Лещиным на маневры, и тут-то мы упрашивали и умоляли Муравьева-Апостола начать действия; ибо мы уверены были увлечь всех и все. Но не тут-то было: Муравьев заразился петербургской медлительностью и случай был упущен с 30-ю тысячью солдат. Потом, когда славно отбили его и вырвали из когтей, арестовавших его, эти же славяне упрашивали его и умоляли идти в один переход и упасть, как снег на голову, на Киев и взять его; тем более, там была в карауле бригада с готовыми членами тайного общества, ожидавшими его. Он и тут не послушал, отговариваясь, что к нему придут войска для усмирения и к нему же они присоединятся; ходил, ходил, пока ему картечь лоб не расшибла, и все кончилось Сибирью и веревкой».

Горбачевский, человек твердый и чрезвычайно достойный, сильно преувеличивал изначальную «смиренность» «славян».

Он сам же далее приводил слова Муравьева-Апостола, всерьез опасавшегося, что «славяне» начнут действовать, не дожидаясь готовности всех остальных. Горбачевскому, лидеру «Славянской управы» возникшей после присоединения «славян», он резко наказывал: «Вы этих собак славян держите в руках; это цепные бешеные собаки, которых только тогда надо спустить с цепей, когда придет время действовать».

Так ли должно действовать, так ли надо управлять людьми, для которых нет страха, нет преград, в душе которых только и было одно слово действовать, и с исступлением каким-то бешеным и отчаянием!»

Причины, по которым Муравьев-Апостол водил мятежные роты по небольшому сравнительно пространству, можно объяснить отдаленностью частей, на присоединение которых он мог рассчитывать, и, скорее всего, надеждой – о чем пишет Горбачевский, – что посланные против него войска откажутся стрелять по своим братьям-солдатам и у него будет возможность сообщить им о целях восстания – в частности, о радикальном сокращении срока солдатской службы.

Безоглядно решительный Сергей Иванович Муравьев-Апостол в сложившейся ситуации проявил совершенно на него не похожую растерянность и наивность. Он ведь помнил, что за несколько дней до черниговского мятежа давний и убежденный член всех трех тайных обществ – Союза спасения, Союза благоденствия и Южного общества – полковник Артамон Захарович Муравьев, некогда вызывавшийся на цареубийство, несмотря на уговоры Сергея и Матвея Муравьевых-Апостолов, отказался поднимать Ахтырский гусарский полк, которым командовал…

Это и многое другое свидетельствовало о психологическом надломе, который произошел у членов тайного общеетва, неожиданно оказавшихся перед роковым выбором.

Недаром радикал Пестель, готовый – на словах! – к истреблению всего августейшего семейства, незадолго до описываемых событий признавался своему другу и товарищу по заговору майору Николаю Ивановичу Лореру, что он, Пестель, замышляет открыться во всем императору Александру и просить его, обещая поддержку либерального офицерства, начать в России необходимые реформы. Лорер отговорил Пестеля от этого шага.

Недаром арестованный 13 декабря Пестель, когда с ним сумел увидеться генерал Волконский, отказался дать сигнал к восстанию, ибо осознал безнадежность этой неподготовленной попытки.

Психологическую атмосферу, царившую в эти дни в верхах тайного общества, выразительно описал тот же майор Лорер: «Всю ночь мы жгли письма и бумаги Пестеля. Возвратившись к себе, я занялся и у себя тем же и для верности сжег все, что у меня было писанного. Хранители „Русской правды“ уехали, а мы стали ждать развязки… Пришло повеление 2-й армии присягнуть на верность службы цесаревичу Константину Павловичу, что и было выполнено по полкам. Как теперь вижу Пестеля, мрачного, сериозного, со сложенными перстами поднятой руки… Мог ли я предположить тогда, что в последний раз вижу его перед фронтом и что вскоре и совсем мы с ним расстанемся? В этот день все после присяги обедали у Пестеля, и обед прошел грустно, молчаливо, да и было отчего. На нас тяготела страшная неизвестность…

Великий князь Константин Павлович. Гравюра с оригинала П.-Р. Виньерона. 1810-е гг.

Вечером, по обыкновению, мы остались одни и сидели в кабинете. В зале не было огня… Вдруг, вовсе неожиданно, на пороге темной комнаты обрисовалась фигура военного штаб-офицера, который подал Пестелю небольшую записочку, карандашом написанную: