Миф о вечной империи и Третий рейх

Почему у нас нет «политически сознательного пролетариата»? Почему нет «человеческих качеств», которые позволяют осуществить «лучший выбор»? Почему «партийные товарищи», против которых направлена социалистическая критика, не имеют ни малейшего «понятия о сути и задачах парламентаризма»? Почему? Потому что парламентаризм не имеет в Германии никаких традиций! Это относится также к отсталости и недостаточности, а также к политической необразованности (в самом глубоком смысле этого слова) немецких социал-демократов. Когда они слышат слово «традиция», то им невольно представляются охранительные движения. Для них «традиция», несомненно, является реакцией, старой системой, проклятым прошлым, от которого они хотят освободиться. В действительности традиция является безопасностью политического положения и долгим политическим опытом народа. Но с немецким рейхстагом не связано никаких воспоминаний о крупных событиях, которые бы там происходили. История же его неудач, напротив, бесконечна. Он бессилен, так как презираем. Социалист спрашивал, не настанет ли момент, когда «массы вообще потеряют доверие к парламентаризму». Этот момент давно уже настал. В народе нет людей, которые бы не назвали работу парламента говорильней, И вообще возникает чувство, что скоро придет спасение от парламентаризма. Социалист полагал: «Каждый народ имеет такой парламентаризм, которого он достоин». Верно, верно! Но мы приходим к другому заключению. Мы полагаем, что время парламентаризма проходит. И мы надеемся, что Германия родит нужные идеи, разовьет их и воплотит в жизнь. Германия — та страна, в которой парламентаризм скомпрометировал себе самым страшным образом. С ней не сравнятся другие страны. Но вследствие этого Германия больше, чем другие страны, имеет повод преодолеть его и создать новую, более достойную, более подходящую нам форму народного представительства. Ту форму, которая сменит парламентаризм как систему и победит и окончательно расправится с ним. В конце концов, это хорошо, что Германия оказалась слишком хороша для парламентаризма.

Немецкий народ взял противоположный ориентир, нежели народы Запада. Франция и Англия вошли в историю как национальные государства. Они добились успехов как монархические государства, после чего устранили монархию или ограничили ее парламентаризмом, который они выдавали за демократию. На нем очень сильно сказался национализм. Мы же, напротив, сначала были демократическим народом, а впоследствии утвердились как монархия. Мы временно прервали нашу историю революцией, которая была не национальной, а интернациональной, ориентированной на братство народов и вечный мир.

Мы обманулись в наших интернациональных надеждах. Демократы Запада даже не намеревались проявлять милосердие, не говоря уже о предоставлении прав молодой демократии немецкого государства. Теперь немецкая демократия предоставлена сама себе. Если она хочет утвердиться в Германии и в окружающем ее мире, то должна пройти тот путь, который уже прошли западные демократии, являвшиеся для нее образцами для подражания. Она должна стать национальной. Кроме этого, она должна зашвырнуть весь идеологический хлам пацифистских идей туда, где находятся лозунги, растоптанные Версальским договором.

Воля к демократии — это воля к политическому самосознанию народа. И к его национальному самоутверждению.

Демократия — это выражение самоуважения народа. Или же она таковой не является.

V

Вопрос демократии вовсе не является вопросом республики.

С исторической точки зрения можно было подумать, что отныне Германия вступила в республиканский век. Может ли дальше существовать республика или вслед за ней придет диктаторская, цезаристская или в определенной степени монархическая форма правления не зависит ни от демократии как государственной формы, ни от революционной демократии, которая теперь цепляется за республику, так как та оказывает ей некоторую поддержку. Это скорее зависит от степени национализации демократии как республики.

На протяжении веков мы приобрели благодаря монархии богатый опыт. Это сделало нас монархическим народом. Но затем пришло поколение, которое снабдило нас и монархию плохим опытом. Это направило нас по демократическому пути. В этих изменениях не было никакой логики. Разве только революционные скачки, которые позволили сменить одну форму правления на другую — в большинстве случаев диаметрально противоположную. Сейчас мы вновь думаем об изменениях, но совершенно других — консервативных и последовательных. После того как мы поэкспериментировали с демократией, они позволяют нам вновь вернуться к монархии, так как мы сказали себе, что хороший монархический опыт был гораздо весомее, чем плохой. Мы говорим себе, что столетия в любом случае значат больше, чем продолжительность жизни одного поколения.