Миф о вечной империи и Третий рейх

Но так выражают свое отношение к коммунизму не представители Немецкой национальной партии, заседающие в рейхстаге, а вообще националисты, имеющиеся в стране. Между коммунизмом и национализмом существуют очень давние связи. Напомним хотя бы о весьма странных корпоративных и синдикалистских воззрениях, которые после революции возникали в среде энтузиастов, желавших поставить нашу жизнь на новый, но в то же время старый средневековый фундамент. Эти энтузиасты всегда остерегались смехотворности, в которую впали послевоенные интеллектуалы. Эти энтузиасты внезапно открыли в пролетарии человека и поклонялись ему как мученику цивилизации. Они всегда почитали в пролетарии человека. В глубине эти связи между национализмом и коммунизмом уходят в годы войны, когда человек сближался с человеком. В первый раз эта связь ожила, когда немецкая молодежь сошлась с рабочими. С политической, а не только партийной точки зрения коммунисты и националисты видят друг в друге врагов, обращая друг против друга оружие. Но эта боевая дислокация не мешает тому, чтобы студенты, офицеры и национально мыслящие солдаты испытывали определенные симпатии к немецким рабочим, которые сами по себе являются их противниками. Мы стали экономически неустойчивым народом. И никто не является более обездоленным, чем гигантское количество тех, кто когда-то воспитывался и готовился для участия в жизни государства, которого больше нет. И все-таки эти симпатии мотивированы более глубокими чувствами, чем схожее социальное положение. Из него вытекает лишь понимание общей беды, в которой оказались все немцы. Эти симпатии, напротив, возникли в течение четырех лет войны как товарищеское взаимопонимание, когда так называемые образованные люди делали то же самое, что и необразованные, приобретая общий опыт, что делало их народом. Именно тогда произошло открытие простого человека. И это открытие было равносильно удивлению, смешанному со стыдом, который должен был чувствовать каждый, кто разделял ценности, в которых не находилось места этому простому человеку.

Это было непосредственное, само собой разумеющееся, неискаженное чувство. Это была надежность, которая демонстрировалась не по приказу, а из человеческих побуждений. Это была естественность, которая, как оказалась, была равносильна характеру. И как оказалось, она не исключала возможности здравых суждений. Всегда подразумевалось, что образованный человек являлся человеком сам по себе. Но эта возможность тут же исчезала, когда рабочий чувствовал себя не как человек, а как пролетарий, когда он создавал массу и думал положениями доктрин, которые навязывались ему партийными вождями. Политический рассудок позволяет нам сомневаться, что мы имели для революции некоторые причины.