Мифы и заблуждения в изучении империи и национализма (сборник)

Содержимое «мозга» говорящего – лингвистическая система или культура, намерения или значения – становится доступно только в «ретроспективном» акте речи. Категории, которые язык предлагает для описания мира, легко путают с категориями, что-то формирующими в наших умах. Это происходит потому, что мы естественно предполагаем, что, подобно шахматным правилам, лингвистическая система находится «у нас в уме» и предшествует миру. Но язык соизмерим с социальной реальностью – не потому, что он предопределяет то или иное восприятие мира, а потому, что он неотделим от самого восприятия.

Таким образом, язык существует не до и не после факта, но в самом факте. Языки создают реальность в том обязательном смысле, что они предоставляют именно эти, а не другие термины для разговора о мире. И поскольку предоставляемый ими лексикон ограничен, возможно метафорически утверждать, что это языки «используют» говорящего, а не наоборот. Но создаваемые таким образом миры не превращаются в умах говорящих в монолитные блоки, в набор образов, который по определению отличен от подобного же набора в уме говорящего на другом языке. Миры существуют с помощью языков, их горизонты расширяются вместе с появлением неологизмов, инноваций, новых тропов и образов, что, в свою очередь, расширяет горизонты языка.

Функции читателя в письме

Если принять, что письменный текст – это социальная ситуация, постколониальные тексты подчеркивают главную проблему этой ситуации – «отсутствие» в тексте тех «функций», которые конституируют дискурсивное событие как коммуникацию, т. е. «писателя» и «читателя». Исторически автор, источник идеи и интенции, обладатель «талантливого творческого импульса», выдвигал наиболее обоснованные претензии на определение значения письма. Но концепт автора в значительно степени чужд многим постколониальным культурам, да и в европейской культуре это – достаточно недавний феномен, как отмечал еще Фуко [296] .

Потребность укоренить дискурс в возникающем субъекте была вызвана необходимостью предоставить ему статус владения. Речам и книгам приписывали реальных авторов только тогда, когда хотели сделать его (автора) ответственным как владельца и наказать – вначале как нарушителя религиозных предписаний, а позднее – как нарушителя (или претендента на утверждение) правил владения собственностью [297] . Чтобы достичь соответствующего социального и юридического статуса, значение должно было стать продуктом, который можно атрибутировать субъекту. Соответственно, могущественные и глубоко взаимосвязанные силы, производящие текст, теперь могли быть удобно локализованы в уме его создателя.

Все сказанное должно помочь нам сбалансировано оценить место автора в «производстве» текста. Мы уже сделали важный шаг на этом пути, отвергнув понятие значения как ментального акта, картинки, которую автор переводит в слова и наоборот. Но как тогда, например, неанглоязычный говорящий что-либо означает по-английски? В конце концов, это и есть стартовый момент трансформационного процесса. Во-первых, писатель, подобно языку, подчиняется ситуации, предполагающей, что он или она говорят что-то, что может иметь значение. Это не означает, что язык не подлежит изменениям, не может использоваться по-новому, творчески. Но неанглоязычный писатель ограничен также, как ограничен любой говорящий или пишущий,  – они ограничены спецификой ситуации, в которой слова должны иметь значение. Возьмем для примера стихотворение карибского поэта Линтона Квэси Джонсона:

...

Земля ( di lari ) как камень ( rack )

Медленно растрескивающийся ( shattahrin to ) в песок ( suri )

Погружающийся в море катастрофы

Где страх порождает темные тени ( shadows daak )

Где люди боятся ( fraid ) свободно ( fi ) гулять ( waak

)

Боятся ( fraid ) свободно ( fi ) думать ( fink ), боятся свободно говорить ( fraidfi taak )

Где прошлое ( dipass ) преследует настоящее ( dipresent ) [298] .