Мифы славянского язычества

В другой сербской песне молния принимает значение творческой мировой силы, которая раздает Богу и святым владычество над различными явлениями:

Стала молния дары раздавати

Дала Богу небесные высоты,Святому Петру

Петровские вершины,А Иоанну льда и снега,А Николе на воде свободу,А Илье молнии и стрелы.

Обыкновенно же молния и стрелы приписываются Марии, а гром небесный Илье: «Свет Илеа грома небеснога, а Марина муньу и стрвиелу».

Поверья, относящиеся к святому Илье Пророку, — о колеснице, на которой он разъезжает по небесам и обычном ожидании в день его праздника сильной грозы, — общие предания, принадлежащие всем христианским народам древнего мира и относящиеся столько же к германскому Тору, как и к осетинскому Эллей.

Моне передает нам замечательное чудское предание о Лаунаватаре, разрешившейся от бремени только тогда, когда святой Yriana (Георгий) бросил ей из туч красную нитку на живот. Этот рассказ в близком сродстве с текстом о Роде, в котором божество представляется «седя на вздусе, мечет на землю груды, и в том рождаются дети».

На этом тексте основывает Буслаев тождество Рода с Перуном, когда Соловьев признает последнего за синоним Сварога, а Срезневский называет Перуна, как производителя небесного огня, Сварожичем, основываясь на известном «Слове Христолюбца»: «Огневи молятся, зовут его Сварожичем». Гримм указывает на сходство имени Перуна с индийским Индра, в прозвище Парианиас и значении jupiter pluvius;

Сабинин сближает Перуна с норманским громовержцем Биорна; Венелин, наконец, силится отыскать нашего громовержца на юге, в древних аквилейских надписях.

Не говоря уже об этих последних, случайных или самовольных сближениях, самые догадки наших новейших исследователей не выдерживают вполне строгой критики.

Мы уже говорили в другом месте о несостоятельности генеалогических таблиц наших славяно-русских божеств, не доросших в своем развитии до индивидуальной субъективности богов древнего мира, без которой человеческое рождение одного от другого и родственные отношения их между собою недопускаемы.

По нашему мнению, прежде всего следует строго отличать народные приметы и поверия, относящиеся к самим явлениям природы, от тех данных, которые непосредственно относятся к кумирам последнего периода нашей мифологии или связаны с их именованиями филологическим родством общих корней.

Употребление слова «перуны» для обозначения молний и громовых ударов или имен богов греческой мифологии, Феба, Нептуна и других, вместо солнца, моря и прочие произвольные иносказания позволительны только в поэзии; но в деле науки критическая оценка фактов и источников подобных поэтических вольностей допустить не может, потому что они лишены всякого логического основания и могли бы породить собою недоразумения и совершенно ложные заключения.[196]

Если мы и признаем в верованиях древних славян на основании существующих примет, поверий и загадок о молнии, дожде и громе, обоготворение этих атмосферных явлений в образе прямого божества карательной силы, всего злого и вредного в природе, — не следует еще из этого, чтоб все подобные данные относились непременно к кумиру киевского Перуна, если связь их с ним не может быть нам доказана ни путем филологических сближений, ни народной памятью.

Вообще, как мы уже заметили в другом месте, имена киевских кумиров совершенно исчезли из нашей народной памяти, не оставив по себе в языке нашем никаких производных слов, ни даже местных выражений;[197] когда, напротив, имя Волоса в повериях, обрядах, выражениях языка и даже в собственных именах сказочных героев постоянно слышится и до сих пор в устах русского простолюдина. В литовском племени туземность Перконоса неотъемлема; не только получили от него многие местности свои названия, но и до сих пор во всех литовских наречиях гром зовется перкунос, перконс или перкунс; перкунес — полевая горчица (франц. tortelle — также от Тора, нем. Donnerwebe, donerbesen). Также сохранилось имя Перуна и в песнях, поговорках, и сказках этих племен, и в последних замечается уже падение могущественного мифического божества до мелочной роли какого-то демонического существа, добровольно подчинившегося более современному представлению черта.