Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

— То, что должен был сделать я, сделаешь ты: надо бросить эту несносную клиентуру и посвятить себя чистому исследованию, настоящей науке, физиологии, гистологии, патологии, а не ставить диагнозы за плату. У тебя есть кое-какое состояние, — ведь отцовские картины, несомненно, должны были принести доход, — посвяти себя целиком науке.

— Возможно, вы и правы, учитель; но ведь это вовсе не отменяет того, что вы сами обязаны обобщить опыт своей работы в клинике.

— Послушай, если хочешь, мы можем сделать так: я отдам тебе все свои заметки, дополню их некоторыми объяснениями. Я буду помогать тебе всем, чем смогу, и ты опубликуешь книгу. Согласен?

— Прекрасно, учитель! С тех пор как вы стали моим руководителем, я записываю все ваши слова, все ваши замечания.

— Вот и отлично, сынок, отлично! — И взволнованный Хоакин обнял юношу.

После этого разговора Хоакин подумал: «Вот, вот кто явится подлинным моим творением! Моим, и только моим, а вовсе не своего родного отца. Он станет боготворить меня и в конце концов поймет, насколько большего я стою, чем его отец, и насколько больше искусства в моей медицинской практике, чем в живописи его отца. А в довершение всего я отниму у Авеля сына; он отнял у меня Елену, а я у него — сына. Он будет моим, и кто знает, быть может, он даже и вовсе отвернется от своего отца, когда хорошенько узнает его и поймет его губительную роль в моей судьбе».

XXV

— Скажи, пожалуйста, — спросил однажды Хоакин своего ученика, — почему ты решил заняться медициной?

— Да, в общем, я и сам не знаю…

— Было бы куда естественнее, если бы ты обнаружил склонность к живописи. Дети часто испытывают тягу к профессии своих отцов; тут сказывается дух подражания и среда…

— А вот меня живопись никогда не интересовала, учитель.

— Знаю, знаю, еще твой отец жаловался…

— И менее всего — отцовская живопись.

— Вот это уж странно! Почему же?

— Я не чувствую ее и не убежден, что сам он ее чувствует…

— Интересно, интересно! Объясни-ка почему.

— Мы тут вдвоем, никто нас не слышит… Вы, учитель, для меня как бы второй отец… второй… Ну так вот. Кроме того, вы ведь самый старый друг отца, я часто слышал от него, что вы всегда, всю жизнь были его другом, еще с пеленок… как родные братья.

— Да, да, мы с Авелем — братья… Продолжай, продолжай.

— Сегодня мне хочется открыть вам свое сердце, учитель.

— Все, что бы ты ни сказал, канет в бездонный колодец. Никто не узнает о нашем разговоре!

— Ну так вот, я сомневаюсь, чтобы отец чувствовал живопись или вообще искусство. Он пишет словно машина, просто у него природный дар… Но чувствовать — дело другое!

— Я всегда это подозревал.

— Кроме того, как говорят, громкой своей славой отец обязан именно вам, учитель, вашей знаменитой речи, о которой все еще продолжают вспоминать.

— А что я мог еще сказать?

— Не знаю, но, так или иначе, мой отец решительно ничего не чувствует — ни в живописи, ни в чем-либо другом! Иногда мне начинает казаться, учитель, что отец сделан из каменного дуба.

— Ну, это уж ты слишком!

— Да, да, именно из каменного дуба! Слава — это единственное, что его прельщает в жизни. При этом он прикидывается, что терпеть не может славы, однако это все притворство, чистое притворство… На самом же деле он ищет только рукоплесканий. Он эгоист, законченный эгоист. Никого он не любит…

— Будто уж никого?..

— Никого, никого на свете, даю вам слово, учитель! Я до сих пор не понимаю, как это он женился на матери. Сомневаюсь, что это было по любви.

Хоакин побледнел.

— Да, — продолжал Авелин, — у него были всякие там интрижки с натурщицами; но и это все одна сплошная прихоть, отчасти рисовка… Никого он не любит.

— Но мне кажется, что именно тебе следовало бы…

— На меня он никогда не обращал внимания. Он содержал меня, платил за обучение, никогда не жалел денег, да не жалеет их и теперь, но если говорить всерьез, то я едва ли для него даже существую… Когда, бывало, я задавал ему какой-нибудь вопрос, связанный с живописью ли, историей, наукой или собственными его путешествиями, он неизменно отвечал: «Оставь меня в покое!» А однажды он даже прикрикнул на меня: «Учись по книгам, как это делал я!» Какая большая разница между ним и вами, учитель!

— А быть может, ему просто нечего было ответить. Видишь ли, случается иной раз так, что отцы грубо отталкивают своих детей, лишь бы только не обнаружить перед ними своего невежества, не выставить себя в смешном свете.

— Нет, вы ошибаетесь. За этим стоит кое-что похуже.

— Похуже? Интересно, что же может быть хуже?

— Хуже, куда хуже. Он, например, никогда не выговаривал мне, что бы я ни вытворял. Я не кутила и не вертопрах какой-нибудь и никогда не был кутилой и вертопрахом, но с кем из нас не приключалось ошибок и падений? Так вот он никогда не замечал моих провинностей, а если даже и замечал, то никогда о них не заикался.

— Но ведь это можно рассматривать и как знак уважения к твоей личности, знак доверия к тебе… Быть может, полное доверие — это и есть наиболее великодушный и благородный способ воспитать сына…