Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

С доблестной стойкостью он сопротивлялся всем течениям неоромантического сентиментализма и пагубной моде на так называемые социальные вопросы. Он был убежден, что социальный вопрос неразрешим в этом мире, что всегда будут богатые и бедные и что не может быть иного спасения, кроме того, которое принесут милосердие первых и смирение вторых; а потому он удалялся от споров, ни к чему полезному не ведущих, и укрывался в чистой области незапятнанного искусства, куда не долетают бурные страсти и где человек находит утешающее убежище от жизненных разочарований. Еще он ненавидел бесплодный космополитизм, который только ввергает умы в обессиливающие грезы и расслабляющие утопии; а любил он свою божественную Испанию, столь же оклеветанную, сколь и незнакомую многим своим детям; ту Испанию, которая даст ему в будущем материал для трудов, залога его грядущей славы.

Мощную энергию своего духа Папарригопулос направил на изучение быта и жизни нашего народа в прошлые века, и труд его был самоотвержен и основателен. Он надеялся — ни больше ни меньше — восстановить перед взором своих соотечественников прошлое, — иначе говоря, настоящее наших предков, — и, зная, сколь иллюзорны были попытки тех, кто делал это на основе чистой фантазии, он неутомимо рылся во всевозможных древних памятниках, чтобы воздвигнуть здание своей исторической науки на незыблемых столпах. Любое событие прошлого, каким бы незначительным оно ни казалось, представляло в его глазах бесценное сокровище.

Он знал, что нужно научиться видеть мир в капле воды, что по одной кости палеонтолог представляет целое животное, а археолог восстанавливает древнюю цивилизацию по ручке от горшка. Он знал также, что не следует смотреть на звезды через микроскоп и через телескоп на инфузории, как это делают юмористы, чтобы затуманить зрение. Однако, хотя он и знал, что гениальному археологу достаточно ручки от горшка, чтобы реконструировать искусство, погребенное в пучине забвения, себя он по скромности гением не считал и предпочитал две ручки одной — чем больше ручек, тем лучше, а лучше всего целый горшок.

«Все, что по видимости выигрываешь в широте, проигрываешь в глубине», — таков был его девиз. Знал также Папарригопулос, что в самую специальную работу, в самую конкретную монографию можно вложить целую философию; он особенно верил в чудеса, возникающие от разделения труда, и в стремительный прогресс науки вследствие самоотверженности легиона лягушкорезов, датоискателей, каплеучетчиков.

Его внимание привлекали прежде всего самые трудные и сложные проблемы нашей литературной истории, — например, где находится родина Пруденция^{67}; хотя в последнее время, как говорили, из-за каких-то любовных неудач Папарригопулос занялся изучением испанских женщин прошлых веков.

Как раз в работах, на первый взгляд незначительных, можно было увидеть и оценить остроту, здравый смысл, догадливость, великолепную историческую интуицию и критическое проникновение С. Папарригопулоса. Его качества надо было наблюдать именно там, в приложении к конкретному, к живому, а не в абстракции и чистой теории; его надо было видеть в его сфере. Каждая из этих диссертаций являла собой законченный курс индуктивной логики, монумент столь же поразительный, как труд Лионне об ивовой гусенице, и главное, была доказательством суровой любви к святой Истине. Антолин С. Папарригопулос, как чумы, боялся фантазии и считал, что, только привыкая уважать божественную Истину даже в самом малом, мы можем должным образом почитать ее в великом.

Он готовил популярное издание басен о Калиле и Димне с предисловием о влиянии индийской литературы на средневековую испанскую литературу^{68}. О, если б ему только удалось опубликовать свой труд! Чтение его, я уверен, отвратило бы народ от таверен и от зловредных учений о несбыточном экономическом освобождении. Но два главных опуса, готовившихся к изданию С. Папарригопулосом, были: история «темных» испанских писателей, то есть тех, что не фигурируют в обычных учебниках литературы или только кратко упоминаются ввиду предполагаемой незначительности их произведений, — таким образом он исправлял несправедливость времени, несправедливость, столь же прискорбную, сколь и опасную, — а также исследование о тех писателях, чьи произведения утрачены, так что не сохранилось ничего, кроме имен авторов и, самое большее, названий их произведений. Кроме того, он собирался написать историю писателей, только задумавших свои произведения, но не успевших их написать.