Миграции

Отель, в котором я прожил пять дней, находился на углу 76-й улицы и Бродвея, исхоженного и изъезженного мной в длину, будто палуба авианосца, зовущегося Манхэттен. Только ноги могут дать представление о действительной протяженности этого скального острова в междуречье Гудзона, который на карте выглядит небольшим, а с самолета игрушечным. Я успел полюбить эту единственную диагональную, всегда тенистую и расслабленную улицу, в щелях которой неожиданно застряло так много неба, облаков и солнечного света, словно в окаменевшем великанском хвойном лесу без подроста, — главную артерию города, который никогда не спит. Пресытившись поездками и встречами, последние часы перед полетом я решил провести в Централ-парке. Моя 76-я выводила прямо к нему через несколько кварталов.

Сладкое ничегонеделание перед последним рывком придавало остроту прощанию с Америкой. Американцы не раз добивались от меня отчета о впечатлении от запоздалой первой встречи с их страной. Было в этом что-то подростковое. Может быть, спокойный изучающий взгляд, неожиданный в иностранце, их интриговал.

— Впечатление от какой из Америк? — отвечал я обычно. — Я насчитал их уже с полдюжины, но, думаю, их намного больше.

Мои прежние представления об Америке и американцах не претерпели существенных изменений, но очень важно было их проверить — осадить на базу личного опыта, потому что нигде так много и досконально не знают обо всем на свете, как сидя безвылазно в Череповце или Огайо (и столица этого штата, с университетом вдвое больше Московского, кажется, лучшее место на свете, чтобы повеситься). Неожиданным оказалось заочное уважение, которое я успел почувствовать, к России и русским — причем не важно, была то симпатия, антипатия или подчеркнутое безразличие. Америку населяют сегодня уже не те люди, что ее строили, но то же можно сказать и о России. Эх, Америка, все четыре колеса! Наличие внутреннего простора, мальчишеская мегаломания, отсутствие нелепого стремления к совершенству, — дает молоко, вертится, и ладно! — в американцах привлекали меня именно те черты, которые людьми малодушными порицаются.

Я шагал уже по последнему кварталу перед Централ-парком, вертя головой и приостанавливаясь. Смыкающиеся кроны старых деревьев над тротуаром, стильные фасады конца XIX века, крошечные палисадники казались перенесенными откуда-то из Центральной Европы. Иллюзию нарушали только приямки, с ведущими вниз ступеньками, перед подъездами домов да американский почтальон в форме, катящий перед собой трехколесную тележку с переметными сумками, похожую издали на беременную козу. К бровке приткнулся фургон с подъемником, и рабочие в спецовках не спеша принялись загружать через открытое окно в одну из квартир какую-то мебель, пружинные матрасы. Жаль было расставаться с этой малолюдной тихой улицей, но меня уже призывно манил Централ-парк, оказавшийся огромным, как весь Манхэттен в моем представлении — до того, как я его измерил.