Читаем Микеланджело из Мологи полностью

- И товарища Сталина, и товарища Калинина, и товарища Кагановича, и товарища Орджоникидзе, и товарища Молотова, и товарища Ежова - всех, всех. Я много думал над Вашими словами о грядущем единстве людей при коммунизме. Мне кажется, оно по сути своей является реальным материальным воплощением того внутреннего Единства, которое я ощущаю в глубинах своего "Я" и о котором говорил прошлый раз. Его пространственно-временной ипостасью.

- Ну, тут не все так однозначно, - заметил Блинов, несколько разочарованный тем, что несмотря на смену приоритетов в выборе тем, художник продолжает придерживаться антинаучных, идеалистических взглядов на мир. Однако, не желая рисковать наметившимся расположением Сутырина к доверительной беседе, от более резкой критики воздержался.

- Я понимаю, что мы с Вами расходимся во взглядах на основу человеческой личности, - ободренный кажущейся благосклонностью чекиста продолжил изложение своей мысли Анатолий. - Но надеюсь, Вы, как и я, верите, что наши вожди лучше простых смертных видят сияющие вершины коммунизма?

- Разумеется, - подтвердил Леонид Дормидонтович.

- Значит на их лицах ярче, чем на лицах простых людей должны отражаться отблески горящего впереди света. Ведь не в темноту же они смотрят?

- Не в темноту, - поспешно согласился чекист.

- Раз так, - подвел черту Анатолий, - значит теоретически представляется возможным запечатлеть эти отблески на полотне. Представляете, как будущий зритель моей картины, погружаясь в ее созерцание, будет тем самым погружаться в единство коммунистического завтра и, вдохновленный, уже сегодня стремиться на практике приблизить миг его наступления!

Умеющий сам при случае говорить витиевато и довольно быстро распутывать витиеватые речи собеседников, Леонид Дормидонтович на этот раз почувствовал себя в затруднительном положении: с одной стороны - идеалистическое Единство вне времени, Единство, которого нет и не может быть; с другой - отблески коммунистического завтра на лицах вождей, которые художник хочет запечатлеть на картине. Конечно, отблески - это метафора. Но разве любое подлинное произведение искусства по сути своей не является метафорой, образным уподоблением действительности? А если так, то почему не может метафорично мыслить тот, кто создает это произведение? Более того, возможно, гениальные творения, гениальные метафоры, лишь потому и существуют, что их создавали творцы, ощущающие мир метафор как мир подлинный? В противном случае, в творениях ощущалась бы ложь... Но если так, то понятие Единства творца и творения, о котором говорил старик Рубинштейн, должно являться стержневым понятием процесса творчества. Все, что создается вне ощущения единства, пропитано ложью. Гениальным творцом может стать лишь тот, кто уподобится творению, будет воспринимать законы метафор как истинные. Убедить творца в призрачности, нереальности этих законов, значит убить в нем гения. Единство творца и творения - вот он закон гениальности!

Леонид Дормидонтович уже хотел воскликнуть: "Эврика!", но вдруг поймал себя на мысли, что такие самоочевидные выводы в корне противоречат материалистической философии. Он даже почувствовал, как на лбу выступила испарина.

"Что же получается: простой чекист возомнил себя умнее вождей мирового пролетариата? Так всякая букашка, вскарабкавшись на былинку, может возопить, что перед ее взором теперь открылся весь мир. Но букашке простительно, она ничего не знает про горы и горных орлов. А старому чекисту не гоже букашке уподобляться. Так дело не пойдет!

А как пойдет? Обрушиться на Сутырина с критикой, принудить к изучению философских трудов Маркса, Ленина, Сталина? Или оставить художника в покое, не брать над ним шефства? Пусть творит сам для себя...

Нет. Отступать перед трудностями не по-большевистски. У советских художников должен появиться свой Микеланджело".

Старый чекист испытующе посмотрел Анатолию в глаза, выдержал паузу и, сглотнув слюну, пообещал:

- Тебе будет дано все, что ты посчитаешь необходимым иметь для написания этой картины.

- Прежде всего, я хотел бы поближе увидеть лица вождей.

- Увидишь.

- Я хотел бы увидеть лица, не озабоченные решением стоящих перед государством проблем, а чистые...

- Как это? - удивился Блинов.

- Повседневные заботы, напряженная работа мысли, страсти искажают чистоту лица, не позволяют увидеть глубинное "Я" человека. Подлинная суть выявляется тогда, когда человек остается один на один с прекрасным, пояснил Сутырин и поинтересовался:

-. Вы заметили, как в залах художественных выставок иногда светлеют лица людей?

- Искусство всегда несет определенную идеологическую нагрузку, невпопад заметил чекист.

- Я не про то. Вот, когда Вы смотрели мои картины, я наблюдал за Вами и увидел в какой-то миг на Вашем лице отблеск прекрасного. Ваше лицо в тот миг отражало Вашу суть, Ваше подлинное глубинное "Я".

Леонид Дормидонтович поежился от непривычной похвалы и вдруг почувствовал, что краснеет.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Чудодей
Чудодей

В романе в хронологической последовательности изложена непростая история жизни, история становления характера и идейно-политического мировоззрения главного героя Станислауса Бюднера, образ которого имеет выразительное автобиографическое звучание.В первом томе, события которого разворачиваются в период с 1909 по 1943 г., автор знакомит читателя с главным героем, сыном безземельного крестьянина Станислаусом Бюднером, которого земляки за его удивительный дар наблюдательности называли чудодеем. Биография Станислауса типична для обычного немца тех лет. В поисках смысла жизни он сменяет много профессий, принимает участие в войне, но социальные и политические лозунги фашистской Германии приводят его к разочарованию в ценностях, которые ему пытается навязать государство. В 1943 г. он дезертирует из фашистской армии и скрывается в одном из греческих монастырей.Во втором томе романа жизни героя прослеживается с 1946 по 1949 г., когда Станислаус старается найти свое место в мире тех социальных, экономических и политических изменений, которые переживала Германия в первые послевоенные годы. Постепенно герой склоняется к ценностям социалистической идеологии, сближается с рабочим классом, параллельно подвергает испытанию свои силы в литературе.В третьем томе, события которого охватывают первую половину 50-х годов, Станислаус обрисован как зрелый писатель, обогащенный непростым опытом жизни и признанный у себя на родине.Приведенный здесь перевод первого тома публиковался по частям в сборниках Е. Вильмонт из серии «Былое и дуры».

Екатерина Николаевна Вильмонт , Эрвин Штриттматтер

Проза / Классическая проза