Михаил Юрьевич Лермонтов

Охотой к лету средь зимы,Разладом с миром и собою.Стремленьем наконец к тому,Что не дается никому.

И – странно! Поэт отчетливо понимал, что именно теперь, в начале 40-х годов, когда «Фурье, С.-Симон и другие пророки начертили нам план иных времен», – беспричинная тоска менее всего разумна. «Над нами нависла буря; и после бури нас ждет новый светлый день», и все же грусть… и грусть…

В нас, в веке, может быть, иномБыла бы тишина святая;Но в теле дряблом и больномТеперь живет душа больная;Мы суждены желать, желатьИ все томиться и страдать.авайте же страдать…

Есть, право, в грусти наслажденье,И за бессмысленный покойНе отдадим души мученье.Возьмем страданье и стремленьеСебе в удел…

Странным может показаться эта решимость избирать себе в удел страданье, когда можно избрать бодрое дело. Огарев, как известно, приписался к такому бодрому делу, но он никогда не мог заглушить в себе опасения, что меланхолия навсегда разъела его сердце:

Как бы нам дойти,Чтоб духом выше стать страданьяИ ровно жизнь свою вести;Как светлое души созданьеВстречаться с каждым на пути.С любовью, полной упованья,Привлечь его, не дать коснеть

И сердце сердцем отогреть!Но мы влиянье на другихВ тоске растратили невольно:И слишком любим нас самих,Людей же любим не довольно:Мы нашей скорбью мучим их,Что многим скучно, близким больно,А жизни лучший идеалДля нас невыполнимым стал.Но впрочем, что же? На когоПрикажете иметь влиянье?Собрать людей вокруг чего?

К чему им указать призванье?Какая мысль скорей всегоИх расшатать бы в состоянье?Как, эгоизм изгнав из них,Направить к высшей цели их?Не знаю, право. Целый векИз этого я крепко бился,На поиск направлял свой бег,Везде знакомился, дружился,Но современный человекБыл глух на крик мой…

Так ли это было на самом деле? Едва ли про Огарева можно сказать, что он в первую половину своей жизни успел сделать много попыток к сближению с современным человеком. Но поэту могло это показаться, и ему нужно было оправдание своей тоски, которая неотлучно плелась за ним повсюду:

Куда ни ехать – все равно:

Везде с собою сами в споре,Мученье мы найдем одно,Будь то на суше, иль на море,Как прежде, как давным-давно,За нами вслед помчится горе.Аккорд нам полный, господа,Звучать не станет никогда.

От отсутствия полноты аккорда жизни страдал и Лермонтов, но он никак не мог успокоиться на одном лишь ощущении отсутствия такого аккорда. Мы знаем, как Лермонтов раздражался и как он неустанно искал выхода из тех сомнений, в какие его повергали все данные им решения этической проблемы жизни, решения, которыми он всегда оставался недоволен. Сердце Огарева такой глубокой тревогой не было охвачено, так сильно не скорбело, не гневалось, а главное, Огарев как-то мирился со своим положением вечно томящегося и грустящего человека.

V

Полежаев и Огарев были единственными лириками 30-х годов, про которых Лермонтов мог с некоторыми оговорками сказать, что они ему сродни по духу. Но мы убедились, что это родство было все-таки отдаленное.

Для остальных лириков тех годов Лермонтов был совсем чужой.

Их было немало тогда – этих певцов интимных чувств и настроений, и среди них были несомненно даровитые люди.

Довольно большие надежды возбудили в читателях лирические стихотворения трех молодых авторов, за которыми в середине 30-х годов стала устанавливаться слава как за поэтами с тяготением к «философии». Это были И. П. Клюшников, писавший под псевдонимом – ф —, В. И. Красов и Э. И. Губер.