Михаил Юрьевич Лермонтов

Я предузнал мой жребий, мой конец,И грусти ранняя на мне печать;И как я мучусь, знает лишь Творец;Но равнодушный мир не должен знать.И не забыт умру я. Смерть мояУжасна будет; чуждые краяЕй удивятся, а в родной странеВсе проклянут и память обо мне.[1831]Настанет день – и миром осужденный,Чужой в родном краю,На месте казни – гордый, хоть презренный —Я кончу жизнь мою…[1830]

Когда к тебе молвы рассказМое названье принесетИ моего рожденья часПеред полмиром проклянет,Когда мне пищей станет кровьИ буду жить среди людей,Ничью не радуя любовьИ злобы не боясь ничьей…[1830]

Читая такие и подобные им тирады, хочется сказать Лермонтову словами одного из его героев: «Ты строишь химеры в своем воображении и даешь им черный цвет для большего романтизма!» Эти мрачные картины были, несомненно, химеры, как и те светлые мысли о великом призвании, которые их вызывали. Но в них была и истина.

Что такое, в сущности, эти мечты, как не поэтическое приподнятое выражение вполне понятного желания поэта жить действуя и влияя на жизнь, – желания, чтобы жизнь считалась с ним, как с живой силой? Что Лермонтов, при всем своем пессимизме, искал такого сближения с жизнью и людьми, и что он, насколько ему позволяли его годы и условия жизни, зорко следил за тем, что на земле, вблизи его и вдали его, творилось – на это есть прямые указания в его юношеских стихотворениях.

VII

В одном из самых мрачных стихотворений («Ночь»), обращаясь к смерти, Лермонтов говорил:

Ах! – и меня возьми, земного червя —И землю раздроби, гнездо разврата,

Безумства и печали!..Всё, всё берет она у нас обманомИ не дарит нам ничего – кроме рожденья!..Проклятье этому подарку!..[1830]

Но поэт говорил слова, которым сам не верил. В этом проклятии земле звучала, в сущности, большая любовь к ней. Прежде чем просить смерть раздробить землю, он признавался сам себе:

…одноСомненье волновало грудь мою,Последнее сомненье! Я не могПонять, как можно чувствовать блаженствоИль горькие страдания далекоОт той земли, где первый раз я понял,Что я живу, что жизнь моя безбрежна,Где жадно я искал самопознанья,

Где столько я любил и потерял…

Искренность этих последних слов подтверждается и другими стихотворениями. Припомним одно, очень характерное («Земля и небо»):

Как землю нам больше небес не любить?Нам небесное счастье темно;.Хоть счастье земное и меньше в сто раз,Но мы знаем, какое оно.О надеждах и муках былых вспоминатьВ нас тайная склонность кипит;Нас тревожит неверность надежды земной,А краткость печали смешит.Страшна в настоящем бывает душеГрядущего темная даль;Мы блаженство желали б вкусить в небесах,Но с миром расстаться нам жаль.Что во власти у нас, то приятнее нам,

Хоть мы ищем другого порой,Но в час расставанья мы видим ясней,Как оно породнилось с душой.[1831]Та же мысль выражена и в словах:Стремится медленно толпа людей,До гроба самого от самой колыбели,Игралищем и рока, и страстейК одной, святой, неизъяснимой цели.И я к высокому, в порыве дум живых,И я душой летел во дни былые;Но мне милей страдания земные:Я к ним привык и не оставлю их…[1829]

Но одной любви мало для того, кто жаждет великого подвига. Надо же знать, с каким сочетать ее действием.