Михаил Юрьевич Лермонтов

Религиозная тенденция поэмы, действительно, просматривается очень ясно. Автор, вопреки истории, перенес умышленно в эпоху, когда жил Василько, ту резкую борьбу христианства и язычества, которая отмечала собой первые годы христианского просвещения России. Все чудесное и фантастическое в поэме пригнано к этому мотиву борьбы двух религиозных начал. Как в исторических романах из жизни императорского Рима, – перед нами два русских Киева, один – надземный, христианский, другой – языческий, подземный, и этот подземный, пожалуй, красивее правоверного. Одоевский с особой тщательностью украшал его разными фантастическими и археологическими подробностями, желая быть по возможности «самобытным». Чтобы дать образец этой «самобытности», конечно, поддельной, приведем несколько строф из той славянской «Вальпургиевой ночи», которую поэт вклеил в свою поэму. Она, несмотря на всю фальшь, – самый образный и поэтический эпизод его рассказа.

Автор рассказывает, как князь Давид, главный виновник погубления Василька, идет совещаться с подземными силами в пещеру около Киева, где по ночам совершаются жертвоприношения уже давно поверженному Перуну. Рассказ длинный, с подробным описанием пещеры и привидений, которые ограждают к ней доступ, с описанием какой-то страшной девы, с мечом и светочем в руке, не то прорицательницы, не то фурии, – одним словом, с богатым инвентарем романтических ужасов. Упоминаются, конечно, и все истинные и мнимые божества русской мифологии – Перун, Стрибог, Велес, Купала, Коляда, Ладо и Дажбог. В присутствии всех этих зловещих призраков разыгрывается сцена заклинания и проклятия христианского Киева. И вот какие мелодичные стихи попадаются в этой сцене:

Хор жрецов.

Грудных младенцев, непричастныхГреху отцов,Несите, ведьмы и русалки,Пред лик богов!Мы на костре сожжем начаткиОт их волос,Чтоб сын славян богам славянскимВо славу рос.

Три ведьмы.

Мы змеею зашипелиИ как вихорь понеслись;С визгом в теремы влетелиИ детей из колыбелиМы схватили и взвились.

Все ведьмы.

Цепки у ведьмы медвежие лапы,Лёгок наш конь-помело,Свищем и скачем, пока на востокеНе рассвело.

Русалки.

Неслышной стопоюКасаясь земли,Мы руку с рукою,Как ветви, сплели.Мы песнь напевалиИ в лунных лучах,Как тени, мелькалиНа Лысых горах.Мы дев заманилиНа песенный глас,Вкруг липы водили,

И с каждой из нас,Смеясь, целовалисьОни сквозь венокИ с нами сплеталисьВ русальный кружок.Вот сходим. Как птицы,Поем и летим,Со смехом в светлицыПорхнем к молодым;То шепотом сладкоНад люлькой поем,Поем и украдкой

Дитя унесем…

Всем этим бесовским призракам Одоевский готовил в конце своей поэмы полное посрамление. Свершить злое дело им удалось, но все их чары были бессильны пред духом праведника. Ослепленный Василько утратил способность зреть внешний свет; но тем ярче продолжал ему светить свет внутренний.

И нигде религиозная идея всей поэмы не выражена так ясно, как в заключительных словах, которыми священник поясняет всем присутствующим значение совершившегося пред их лицом преступления:

Пред Спасом не виновен Василько,И пред людьми страдалец не виновен:Пройдут князья, пройдет и суд князей;Но истина на небе и в потомстве,Как солнце просияет!

С известным правом эти слова можно отнести и к самому автору.

И для него, которому перестала светить «денница жизни», которому «целый мир стал темницей», – и ему продолжал светить тот внутренний свет, в котором и заключался весь смысл и все движение его земной жизни.

Какой облик приняла духовная сторона этой жизни под лучами такого света – нам покажут сейчас стихотворения, писанные им для себя, в свое утешение и свою защиту, а не для обороны чего-либо постороннего, хотя бы и столь дорогого писателю, как «самобытная» литература его родины.

XIII