Михаил Юрьевич Лермонтов. Личность поэта и его произведения

С тех пор, как Вечный СудияМне дал всеведенье пророка,В очах людей читаю яСтраницы злобы и порока.Провозглашать я стал любвиИ правды чистые ученья:В меня все ближние моиБросали бешено каменья.Посыпал пеплом я главу,Из городов бежал я нищий,

И вот, в пустыне я живу,Как птицы, даром Божьей пищи.Завет Предвечного храня,Мне тварь покорна там земная,И звезды слушают меня,Лучами радостно играя.Когда же через шумный градЯ пробираюсь торопливо,То старцы детям говорятС улыбкою самолюбивой:«Смотрите: вот пример для вас!

Он горд был, не ужился с нами.Глупец, хотел уверить нас,Что Бог гласит его устами!Смотрите ж, дети, на него,Как он угрюм, и худ, и бледен!Смотрите, как он наг и беден,Как презирают все его!»[ «Пророк», 1841]

Поэт и толпа вновь противопоставлены друг другу как две силы, не пришедшие ни к какому соглашению.

Мучительно тоскливо было на душе поэта, когда он думал над этим неотвязным вопросом. И он мог в эти минуты припомнить одно стихотворение, в котором он как бы предвкушал все муки такого раздумья и заранее отказывался от всякой общественной роли. В 1837 году он писал:

Не смейся над моей пророческой тоскою;Я знал: удар судьбы меня не обойдет;Я знал, что голова, любимая тобою,С твоей груди на плаху перейдет;Я говорил тебе: ни счастия, ни славыМне в мире не найти. – настанет час кровавый,И я паду, и хитрая враждаС улыбкой очернит мой недоцветший гений;И я погибну без следаМоих надежд, моих мучений;Но я без страха жду довременный конец.

Давно пора мне мир увидеть новый;Пускай толпа растопчет мой венец,Венец певца, венец терновый!..Пускай! я им не дорожил.[1837]

Сопоставляя все эти стихотворения, объединенные единой мыслью, можно сказать уверенно, что загадка общественной миссии поэта так и осталась для Лермонтова неразрешенной. Он не находил в своей поэзии того удовлетворения, какое находит человек в любиом «деле», его мечты о великом призвании также не находили себе оправдания в его творчестве, и в вопросе о соотношении этого творчества с жизнью поэт не пришел ни к какому примиряющему выводу.

Если бы Лермонтов мог усвоить отвлеченный философский взгляд на роль искусства в жизни, взгляд, который так умиротворял душу всех эстетиков 40-х годов, или если бы он родился несколько позднее, в то время, когда всколыхнувшаяся общественная жизнь втягивала поэта в свой круговорот, то он, конечно, не страдал бы так от всех этих раздумий и сомнений.

III

После борьбы с трудной задачей в душе Лермонтова оставалось только одно чувство – чувство жалости и презрения к толпе, враждебной всему великому, сильному и вдохновенному, – чувство вполне законное, если на нем не успокаиваться.

Это чувство с юношеских лет в разных видах проскальзывает в стихотворениях Лермонтова. Если его мрачные герои избегают прямого столкновения с толпой, то их гордыня и их отчуждение указывают ясно на рознь, какая существует между ними и людьми, их окружающими…

Словом «толпа» обозначается иногда толпа народная, и тогда – это «камень, висящий на полугоре, который может быть сдвинут усилием ребенка, но несмотря на то сокрушает все, что ни встретит в своем безотчетном стремлении…» («Вадим»). Толпа нечто смешное и вместе с тем жалкое… она кровожадна, и никакое высокое чувство ей недоступно… Толпа неблагодарна и легкомысленна; в лучшем смысле она – ребенок, с которым нужно хитрить, если желаешь им править: