Михаил Юрьевич Лермонтов. Личность поэта и его произведения

Люди, говорившие о роднике загадочного настроения Лермонтова, его злобных выходок, его пессимизма и разочарования, нередко расходились в своих суждениях.

По мнению одних, Лермонтов ссорился с людьми потому, что его симпатии влекли его к небу, «к звездам». Он был недоволен и печален, потому что желал обменять, как можно скорее, земное существование на небесную жизнь. Его прельщала гармония небес, их мир и спокойствие, их совершенство, и он отворачивался с негодованием от земли, где все было так противоречиво, несовершенно, тревожно и низменно.

По мнению других, Лермонтов был печален и недоволен именно вследствие своей чрезмерной любви ко всему земному и малой симпатии к духовному. Он был самолюбив и горд, его тщеславие и самолюбие требовали себе поклонения и жертв, его гордость – постоянного успеха, а энергия и живость характера – постоянных новых впечатлений. Однообразие жизни, среди которой жил поэт, некрасивая его внешность и неприветливый прием, встреченный им в светском обществе, рассердили его и озлобили против людей и самого себя. Он искал в жизни наслаждений и был обманут, а примириться с этим обманом и покориться необходимости он был не в состоянии, так как духовного элемента в его природе было слишком мало; и он не мог стать выше треволнений жизни.

И тот и другой взгляд на Лермонтова едва ли справедливы, так как они не находят себе подтверждения ни в его жизни, ни в его стихах.

Если признать противоречие между мечтой о небе и ощущением житейской прозы за родник поэзии Лермонтова, то конечное разрешение душевных волнений поэта должно было лежать в успокоении его мятежной души в религиозном или эстетическом созерцании. Только в этом смысле можно понимать это мнимое тяготение Лермонтова к «небу». Отвертываясь от земли как от преходящего, противоречивого, несовершенного и тревожного, т. е. считая земную жизнь за отрицательный полюс человеческого существования, поэт естественно должен был противоположный ей полюс принять за положительный, совершенный и гармоничный. Одно только погружение человека в религиозное или эстетическое созерцание жизни могло удовлетворить такому понятию о желаемом существовании, одно только оно могло дать настоящее успокоение такому сердцу, которое заранее делило существование человека на две жизни – на не стоящую любви жизнь земную и жизнь небесную, где все – покой и блаженство. Мы знаем, однако, как слабо и неустойчиво сказалось такое религиозное и эстетическое настроение в стихах Лермонтова. Религия в поэзии Лермонтова не только не является решением каких бы то ни было вопросов жизни, она сама составляет для нашего поэта вопрос, к которому он всегда подходит со страхом и на который не дает никакого положительного ответа. А созерцание красоты для него – лишь короткий момент отдыха между сменяющимися нравственными тревогами.

Несправедлив и противоположный взгляд, который готов видеть в Лермонтове почти исключительно земную, чувственную натуру, с малыми духовными запросами. Понимать разлад Лермонтова с жизнью как следствие неудовлетворенного самолюбия и жажды осязаемого счастья или неудавшейся погони за наслаждениями – значит слишком просто истолковать и человека, и его творчество. Если Лермонтов и бывал недоволен своей светской жизнью и вообще своей внешней ролью в обществе, то только потому, что все эти внешние блага жизни совсем не удовлетворяли его «духовной» природы и не соответствовали тому представлению о деятельной жизни, какое сложилось в его уме с детства, когда его тревожил вопрос о его призвании и когда он дал обещание «любить земные страдания и не оставлять их» ни ради мечтаний о небе, ни ради земных удовольствий и благ.

Сопоставляя далеко не печальную жизнь поэта с печальными мотивами его поэзии, мы должны признать, что это противоречие получилось как следствие принципиальной розни, существовавшей между внешним обликом его жизни и его думами. Если бы беспечная и веселая жизнь, какую Лермонтов вел в Петербурге и на Кавказе, приближала его к тому эпикурейскому идеалу счастливого и ни в чем не стесненного существования, какой иногда хотят навязать ему, то пессимизм и недовольство должны были бы уменьшаться в поэте как раз в той степени, в какой возрастала для него возможность и веселиться, и пользоваться успехом. Мы видим, однако, совсем обратное – чем веселее была жизнь поэта, чем виднее становилось его положение в обществе, тем печальнее и безотраднее было его миросозерцание. Очевидно, что источник душевных страданий Лермонтова заключался далеко не в ненасыщенном самолюбии или неудавшейся погоне за счастьем.

И потому мы будем ближе к истине, если предположим, что родником страданий Лермонтова была его недремлющая совесть, твердившая ему неустанно, что его жизнь не соответствует его идеалам, его творчество – высокому понятию о поэзии, его отношение к людям – тому нравственному чувству, какое поэт ощущал в себе, но никак не мог оформить и философски обосновать.

Еще на восемнадцатом году жизни Лермонтов писал: