Михаил Лермонтов. Один меж небом и землей

Но он погиб далеко от друзей!..Мир сердцу твоему, мой милый Саша!Покрытое землей чужих полей,Пусть тихо спит оно, как дружба нашаВ немом кладбище памяти моей!Ты умер, как и многие, без шума.Но с твердостью. Таинственная думаЕще блуждала на челе твоем,Когда глаза закрылись вечным сном;И то, что ты сказал перед кончиной,Из слушавших тебя не понял ни единый…

Это, конечно, видение — ведь Лермонтова тогда рядом с Одоевским не было. Но поэт же видит перед собой — душу!..

И было ль то привет стране родной,Названье ли оставленного друга,Или тоска по жизни молодой,Иль просто крик последнего недуга,Кто скажет нам?.. Твоих последних словГлубокое и горькое значеньеПотеряно… Дела твои, и мненья,И думы — все исчезло без следов,Как легкий пар вечерних облаков:Едва блеснут, их ветер вновь уносит —

Куда они? зачем? откуда? — кто их спросит…

Бренность человеческого существования, и одиночество, и неминуемое забвение, и растворение в природе… — но какая разрешающая все это — разрешительная, как молитва, — интонация! какое естественное слияние и с землей и с небом!..

И после их на небе нет следа,Как от любви ребенка безнадежной,Как от мечты, которой никогдаОн не вверял заботам дружбы нежной…Что за нужда… Пускай забудет светСтоль чуждое ему существованье:Зачем тебе венцы его вниманьяИ тернии пустых его клевет?Ты не служил ему. Ты с юных лет

Коварные его отвергнул цепи:Любил ты моря шум, молчанье синей степи —

(и это все, конечно, не только об Одоевском — но и о самом себе…)

И мрачных гор зубчатые хребты…И вкруг твоей могилы неизвестнойВсе, чем при жизни радовался ты,Судьба соединила так чудесно:Немая степь синеет, и венцомСеребряным Кавказ ее объемлет;Над морем он, нахмурясь, тихо дремлет,Как великан склонившись над щитом,

Рассказам волн кочующих внимая,А море Черное шумит не умолкая.

Какой открытый пространству выход!.. Так душе открывается небо…

…Сергей Дурылин записал в своей книге-дневнике в 1926 году:

«Лермонтов родился в 1814 году; если б он дожил до лет Толстого, он умер бы в 1896 году — в девяносто шестом году! — т. е. мог бы печататься в одних журналах с Чеховым, Горьким, Бальмонтом! а я бы мальчиком мог читать его в журналах, как читал «Хозяина и работника» и стихи Майкова-старика!

Но ранняя зорька его потухла еще в тишине только что поднимающегося утра, — и ничего больше не было. И вот эта «ранняя зорька» — всего несколько минут света! — оказывается так ярка, что может светить и не меркнуть перед «полными сутками» Толстого, перед «вечерними огнями» Фета и Тютчева!

В 60-х годах пятидесятилетний Лермонтов (на 2 года моложе Гончарова и Герцена, на 4 года всего старше Тургенева!) встретился бы с Чернышевским, Добролюбовым и прочими семинаристами русской литературы. Судьба избавила его от этой скуки: от «Свистков» вслед «Ангелу», от товарищеских судов по поводу какой-нибудь эпиграммы, пущенной им вслед какого-нибудь очкастого и стриженого «семинариста в желтой шали», от писательских похорон на Волковом кладбище, с речами, венками «от учащейся молодежи», с поминальным пивом в ближней пивной. Над ним гремела гроза, а не Скабичевский говорил надгробную речь, и синел Кавказ, а не петербургский туман. Какое счастье!»

Тропой Мцыри

1