Михаил Задорнов. Аплодируем стоя

Вы знаете, обмануть огромное количество людей очень трудно. На какой-то короткий отрезок времени можно. И у Миши была такая опасность, скажем, появиться и через какое-то время перестать быть интересным. Он проскочил все эти рифы, это значит, у него большой запас был внутренний. Не надо забывать, что, скажем, семья, в которой рос Задорнов, образование, которое он получил, юность его, становление – это всё происходило на дрожжах довольно мощной советской литературы, как бы ты к ней ни относился. И культуры, потому что средний уровень культуры в советское время был, с моей точки зрения, бесконечно далёк от того, что сегодня называется средним уровнем. Ну, такова была жизнь. Понимаете, вот это придуманное понятие «инженерно-технические работники», инженерно-техническая интеллигенция, которая теперь вообще перестала существовать, она, кстати говоря, составляла огромную часть зрителей Задорнова. Да и не только Задорнова. Постепенно это стало всё вымываться. Этот класс стал истончаться и в конце концов почти исчез. Лотман Юрий Михалыч покойный, замечательный, сказал, что, вообще, творчество или культура, тут я могу запамятовать, начинается с запретов. Речь идёт о запретах внутренних, о своих личных табу, о том, что можно и чего нельзя. И когда исчезла внешняя цензура, то это предполагало перенесение этих цензоров внутрь самого человека. Вот у Миши этот цензор был до последнего мгновения. Он знал, что есть вещи, которые не попадают вот в этот коридор, нельзя этого делать. Да у него такое и не могло быть, потому что ему в голову бы не пришло это предлагать зрителю. Потому что успех зрительский – это, конечно, вещь обязательная, и зависимость эта очень сильная. Но мне кажется всё-таки, если зрительский успех окончательно подавляет того, кто обслуживает этот успех, то это кончается плачевно для обслуживающего.

А у Задорнова не было зависимости. Нет. Нет. И нет. Что-то могло быть более удачно, что-то менее удачно, но всё равно, был всегда этот стержень и планка своя, которая не опускалась. Дальше это вопрос уже вдохновения, что-то получалось, что-то получалось лучше. Ещё одна вещь: мы были счастливыми в том смысле, что у нас были иллюзии, что мы что-то можем изменить. И от того, что мы по этому поводу скажем и как мы это сформулируем, будет зависеть улучшение обстановки, ситуации, жизни. Понимаете, это, конечно, наивное представление, заблуждение, но без этого заблуждения очень трудно было работать. Мы все были в этом заблуждении, и это давало силы.

Улучшили ли мы что-то? Ну, если бы, если бы это улучшало, то человечество было бы идеальным. Ни Задорнов, ни все остальные не являются первопроходцами. Человечество давно борется за своё улучшение, и, как вы видите, что-то не очень получается. Потому что меньше всего изменился сам человек. Всё остальное действительно поменялось, благодаря рукам и мозгам этих же людей. А сами люди – не очень.

С чем у меня ассоциируется Михаил Задорнов? Сейчас такой образ возник, вот в лесу стоит дерево. Оно без зелени, без кроны. И даже ствол разрушен. Но оно такое мощное стоит. Видно, что за ним никто не ухаживает. Сколько оно простоит веков ещё – сказать трудно. Сценическая жизнь и сценический успех – вещи очень короткие. Память человеческая – потребительская память, зрительская, ничего тут обидного нет, тоже очень короткая. Надо менять, надо всё время чем-то этот аппетит гасить свой. Миша занял своё место в этом лесу. И даже если никогда зелень на этом дереве больше не появится, то само дерево или фрагмент этого дерева, очень мощного, останется очень-очень надолго.

Геннадий ХазановРуководитель московского Театра эстрады, артист

Таких уже не будет…

Мы были знакомы без малого 30 лет…

Первая наша с ним встреча произошла в начале 1990-х. Рига. Мы с Кларой Новиковой приехали на гастроли. Я тогда был ещё молодым, робким автором, про которого знали три с половиной артиста. Перед началом концерта к нам подходит Задорнов. Уже звезда, уже блистательный говорун, который «укладывает» наповал тысячные залы.

Знакомимся. Задорнов спрашивает:

– Алексей, если мы сядем в кулисах (он был с очень красивой дамой), это тебе не помешает?

Он запросто мог не спрашивать… Тогда я на эстраде и для него лично ещё был Никто и звали меня Никак. Он мог запросто усесться, и никто бы ему не сказал ни слова. Звезда же! Но он спросил у меня разрешения. Это много говорит о человеке.

После концерта мы сидели в ресторане. Как-то вскользь, впроброс, мельком он сказал:

– У тебя там есть пара мест, их можно развить в совершенно самостоятельные эстрадные рассказы.

Когда мы прощались, мы вдруг обнялись. Он был не по-писательски развит физически, весь скручен из мышц, жил и сухожилий. Всегда, когда мы встречались и приобнимались, у меня было ощущение невероятной тренированности и подтянутости этого человека.