Милая , 18

Сильвия была олицетворением ”настоящей еврей­ки”. Миловидная, пухленькая, смуглая, очень ум­ная, она прекрасно вела дом и создавала Алек­су все условия для занятий. В глазах Сильвии, убежденной, с пеленок, сионистки, Алекс как еврей достиг вершин совершенства — он был пи­сателем, учителем и историком; выше ничего не бывает. На первом в ее жизни собрании рабочих сионистов она сидела на руках своей матери, потому что еще не умела ходить. Сильвия была всецело предана делу мужа и никогда ни на что не жаловалась — ни на скудость доходов, ни на то, что Алекс так мало бывает дома. Алекс лю­бил Сильвию не меньше, чем она его.

Работая, Алекс расцветал. Мир кружился во­круг него, беснуясь, а он никогда не торопил­ся, не повышал голоса, не впадал в панику, не мучился, как другие, внутренними противоречия­ми. Он достиг того состояния земного блаженст­ва, которое называется душевным покоем.

Казалось странным и даже смешным, что орга­низацией бетарцев руководят в одной упряжке Брандель и Андровский. Андрей, будучи на пят­надцать лет младше Алекса, был полной его противоположностью, что не мешало обоим призна­вать друг за другом достоинства, которых не хватало каждому из них.

—     Оставайтесь на ужин, и Габриэла пусть при­ходит, — пригласила Сильвия.

—     Если для вас это не слишком хлопотно.

—     Ну, что вы! Вольф, как только кончите пар­тию, берись за флейту. Деньги за уроки музыки на дереве не растут.

—     Хорошо, мама.

—     Еще счастье, что ваша племянница, Андрей, собирается поступать в консерваторию, а то он и не притронулся бы к инструменту.

Андрей глянул на Вольфа, и тот покраснел.

”Ах, вот оно что, — подумал Андрей, — зна­чит, ты один из тех шмендриков, которые загля­дываются на Рахель”. Вольф опустил глаза. Анд­рей внимательно смотрел на мальчика. Углова­тый, на подбородке пух пробивается между пры­щами... И что только Рахель в нем нашла? Конеч­но, он еще не мужчина. Хороший мальчик.

—     Ваш ход.

Андрей сделал нелепый ход.

—     Шах и мат, — сказал Вольф.

Минуты три Андрей тупо смотрел на доску, а потом заорал:

—      Марш за флейту!

Андрей потянулся, зевнул и обернулся к Алек­су, который что-то писал в толстой тетради.

—           Что это? — спросил Андрей, беря тетрадь в руки.

—           Дневник. Дурная привычка все заносить на бумагу.

—           Зачем тебе дневник в твоем возрасте?

—           Не знаю. Просто в голове вертится странная мысль: вдруг он когда-нибудь пригодится.

—           Не заменит же он Седьмой уланский полк, — пожал плечами Андрей, кладя дневник на стол.

—           Как сказать, не уверен, — возразил Алекс.

—           Вовремя сказанная правда может оказаться сильнее сотни армий.

—           Мечтатель ты, Алекс.

Алекс уловил в Андрее какое-то беспокойство. Он отложил бумаги в сторону, вынул из тумбочки письменного стола бутылку водки и разлил по стаканам: в маленький — себе, в большой — Андрею. Андрей поднял стакан и произнес: ”Лехаим!”[28]

—     Ты сегодня почти все собрание молчал, — на­чал Алекс.

—     Другие за меня достаточно говорили.

—     Послушай, Андрей, таким мрачным я тебя ви­дел только однажды, два года назад, еще до Габ­риэлы. Вы с ней поспорили?

—     Я с ней всегда спорю.

—     Ты мрачный из-за того, что надвигается вой­на?

—     Да. И из-за Габриэлы тоже. Есть вещи, ко­торые человек хочет выяснить перед тем, как уходит в бой.

—     Мы о них сегодня говорили часа три. Где ты был в это время?

—     Плохой я еврей, Алекс, — тряхнул головой Андрей и выпил. — Не тот я еврей, которым мог бы гордиться мой отец, да будет благословенна его память. Мой отец находил утешение в Торе на все случаи жизни, — Андрей подошел к окну, раздвинул гардины и махнул рукой в сторону Тломацкой синагоги.

—     Но, Андрей, потому-то мы и бетарцы, и ра­бочие сионисты, и ревизионисты, что не нашли утешения в Торе.

—     В том-то и дело, Алекс, что сионист я тоже плохой.

—     Господи, кто тебе все это наговорил?

—     Пауль Вронский. Он меня видит насквозь. Нет, не настоящий я сионист. Слушай, что я те­бе скажу. Я вовсе не последователь А.Д. Гор­дона, и любви к земле у меня нет, хоть тресни. Я не хочу ехать в Палестину ни сейчас, ни потом — никогда. Мой город — Варшава, а не Тель- Авив или Иерусалим. Я — польский офицер, и это моя страна.

—     Однажды ты мне очень образно объяснил, что не хочешь, чтобы у тебя отнимали кур. Разве это не сионизм? Разве мы не боремся за свое досто­инство?

—     Гиблое дело, — пробурчал Андрей, сел и ти­хо добавил: — Я хочу жить в Польше, хочу быть частью этой страны, коль скоро я ее подданный. Но вместе с тем я хочу оставаться самим собой и не отказываться от своего, как Вронский. Ког­да-то я хотел ходить в синагогу и верить, как мой отец; теперь я хочу верить в сионизм, как ты.

Александр потуже затянул кашне, приподнял стакан, и Андрей увидел у него на локте запла­ту.

—     Тщетно желать быть поляком в своей стране, тщетно желать быть евреем на своей историчес­кой родине, — продолжал Андрей. — То и другое — роскошь, для меня недоступная.

Он посмотрел в окно и увидел, что к дому под­ходит Габриэла.