Миля над землей

Если уязвимость перед кем-то даст мне шанс добавить еще четыре еженедельных сеанса к быстро растущему количеству часов, которые мы собрали у врачей и психотерапевтов по всему городу, я это сделаю.

Часы на дальней стене показывают десять минут первого.

– Мы снова задержались.

Эдди пожимает плечами:

– Ты можешь себе это позволить.

Мы встаем и обнимаем друг друга. Как я уже говорил, мы занимаемся этим дерьмом уже восемь лет. Эдди – неотъемлемая часть моей жизни и настоящий друг. Он член семьи, вот почему он называет меня именем, которым пользуются самые важные люди в моей жизни, а не тем, которое дали мне родители.

– Ты придешь на торжество в следующем месяце, верно?

Эдди провожает меня до двери кабинета, открывает ее.

– Конечно. Я не мог бы больше гордиться тобой и Элаем. Я хорошо помню, когда вы двое были просто парой высокомерных маленьких засранцев в колледже. А теперь посмотрите на себя.

– Ну, теперь мы – два высокомерных взрослых мужика.

– Я ни за что на свете не пропущу этот день.

– Не забудь про смокинг, – напоминаю я Эдди, обвиняюще тыча в него пальцем.

Дресс-код со смокингом был моей идеей. Но к черту все это. Я люблю, когда есть повод принарядиться. Не говоря уже о том, что я чертовски хорошо выгляжу в смокинге.

– Я пришлю тебе счет и за него.

Маленькое кафе под офисом Эдди – моя обычная остановка в среду утром. После наших сеансов я всегда чувствую себя опустошенным. Я беру свой обычный черный кофе с двумя кусочками сахара и продолжаю короткую прогулку обратно в свой жилой комплекс.

Как только я выхожу на улицу, холод позднего ноября пробирает меня до костей, поэтому я натягиваю шапку поглубже, чтобы прикрыть уши. Улицы в центре Чикаго кишат людьми, которым нужно добраться из пункта А в пункт Б, и благодаря господу и тому, что я иду, не поднимая головы, а они слишком заняты, чтобы меня заметить, я остаюсь неузнанным.

Сворачивая за угол в двух кварталах от своего дома, я останавливаюсь как вкопанный, из-за чего людскому потоку приходится меня огибать, поскольку я занимаю много места на тротуаре.

И я застываю на месте, потому что прямо впереди – голова с каштановыми кудрями, впрочем, сегодня они собраны в пучок и обмотаны желтой банданой. Стиви сидит на холодном цементном бордюре, подтянув колени к груди и обхватив голову руками.

То, сколько места эта девушка в последнее время занимает в моей голове, немного напрягает. То, что, я думал, будет интрижкой на одну ночь, превратилось в бесконечную надежду на повторение, но последние несколько недель и несколько коротких поездок, которые у нас были с тех пор, как я увидел ее на наш отложенный Хэллоуин, Стиви держалась на расстоянии.

Это раздражает.

Даже с расстояния в квартал я вижу, как слегка вздрагивает ее спина, а потом она поднимает взгляд и лихорадочно вытирает щеку.

Нет, нет, нет. Я не утешаю плачущих. Поправка: я не утешаю плачущих девушек. Особенно тех, с кем я переспал. Утешение добавляет интимности, от которой я хотел бы держаться подальше, но, очевидно, никто не сказал об этом моим ногам, потому что они помимо моей воли несут меня прямо к сидящей на бордюре печальной стюардессе.

Стиви сидит, уткнувшись лицом в ладони, не зная, что я сижу рядом с ней и задумчиво смотрю в землю. Мои штаны стоят больше, чем недельная зарплата некоторых людей, но вот он я, протираю задницей отвратительный бордюр посреди отвратительного центра Чикаго.

– Ты следишь за мной? – Я толкаю ее плечом в плечо в надежде, что шутка все сгладит, что бы, черт возьми, сейчас ни происходило.

Но этого не происходит.

Стиви отрывает от сложенных на груди рук взгляд покрасневших глаз цвета морской волны. Веснушчатый нос припух и покраснел, а печаль на лице не может быть более очевидной.

– О боже. – Она отворачивается от меня, вытирая нос и щеки рукавом своей огромной фланелевой рубашки. – Уходи. Не нужно, чтобы ты это видел.

– Ты в порядке?

– Ага. – Она делает глубокий вдох, пытаясь взять себя в руки, по-прежнему от меня отворачиваясь. – В полном порядке.

– Ну, слава богу. Потому что как бы тебе было неловко, если бы я застукал тебя плачущей на обочине.

Поднося к губам свой кофе, я прячу улыбку, а она поворачивается, чтобы посмотреть на меня, и мы вдвоем смеемся. И ее смех так приятен. Он намного лучше, чем хлюпанье носом, которое она пыталась от меня скрыть.

На этот раз я толкаю ее коленом.

– Что случилось?

Она поправляет крошечное золотое колечко в носу, которое сдвинулось, когда она вытирала его рукавом рубашки.

– Умерла собака.

– Твоя собака? – Мое сердце немного замирает.

– Нет. – Она качает головой, указывая большим пальцем через плечо. Вытянув шею, я читаю вывеску на обветшалом здании позади нас. ПСЧ – «Пожилые собаки Чикаго».

– Я здесь работаю волонтером, и одна из наших собак умерла. Ей было двенадцать, и пришло время, но мне грустно, что она была здесь, а не дома с кем-то, кто бы ее любил.