Милиция плачет

Каждый раз, встретив Новый год, убеждаешься, что ничего волшебного так и не произошло — за окном повторение вчерашнего дня, проблемы не рассосались и сами по себе не решились. Праздничный самообман закончился.

Очень веская ещё вчера фраза — «Сделаю, сразу после Нового года сделаю» — приобретает реальные очертания и побуждает к тем рутинным действиям, от которых удавалось отлынивать в прошлом году.

На смену публичному, застольному оптимизму и святой уверенности в счастливое будущее неизменно приходит усталость. За ней лёгкое раздражение и апатичная лень — отголоски бурной и, как выяснилось, очень короткой ночи.

Но самое-самое главное, сакральное, свершилось! Произнося как заклинания тосты, самозабвенно чокаясь в их поддержку и ставя жирную точку глотками разными по градусу и вкусу жидкостями, совершается великое таинство, неоспоримое и единственно верное — положительно заряжается пространство, концентрируются позитивные эмоции, на год вперёд программируется счастье.

Всегда ли так? И везде ли?

А как там, в параллельных мирах, разрекламированных фантастами? Тоже празднуют? Прощаются со старым годом и встречают новый? Если существуют параллельные миры, то обязательно должны быть и перпендикулярные. Или со смещённой точкой отсчёта.

Зачем далеко ходить. 1977 лет тому назад родился Иисус Христос — событие выдающееся. Как у всякого умершего жителя Земли, у него есть дата рождения и дата смерти. Именно Его смерть и воскрешение отличают сына Создателя от остальных, смертных, подтверждая Его божественное происхождение. Что важнее, рождение Христа или Его смерть и воскресение? Оставим этот спор теологам. Интересней возможные последствия.

У нас принято летоисчисление от рождения Иисуса Христа, а ведь могли за начало отсчёта принять и другое выдающееся событие для человечества — дату Его смерти. И вся дальнейшая история человечества, оттолкнувшаяся 1944 года тому назад от этой невероятной по жестокости казни, всего лишь немного сдвинув нулевую точку и сместив акцент жертвенности, могла бы развиться по другому, по непривычному для нас сценарию.

Возможно, что в вариативном мире, смещённому на тридцать три года, переход от старого года в новый не празднуется, как у нас, жизнеутверждающе и весело, а проходит в атмосфере скорби и уныния — под знаком жертвенной смерти.

Чёрная драпировка стен, зеркала завешены простынями, горят свечи. В последний путь провожают вовремя окончившийся ещё один безвозвратно уходящий год человеческой жизни. Вселенская скорбь.

— На кого ты нас оставляешь!

Звучит реквием Моцарта. Горький, надрывный плач по каждому бездарно прожитому дню. На столе тарелки с красным борщом, пирожки, колево, перед каждым страждущим поминальный граненый стакан водки с кусочком чёрного хлеба. Бьёт большой усыпальный колокол. Один, два, три, четыре… …двенадцать. Всё — умер старый год. И эхом разносится:

— Умер старый год, умер старый год, умер…

Звучит вечная музыка Фредерика Шопена — похоронный марш, все рыдают навзрыд.

Выслушав и поплакав над последним словом Великого Генерального, присутствующие на панихиде, не вставая из-за стола, скорбно, не чокаясь, выпивают по полному стакану водки и заедают остывшим борщом с пирожками.

— А ну-ка, сынок, — говорит хозяин дома, — смени пластинку, поставь что-нибудь душераздирающее.

Непродолжительное шипение диска и комнату обволакивают первые трепетные звуки адажио Альбинони. Некоторые пытаются подпевать, остальные рыдают, уткнувшись лицом в сложенные на столе руки, плечи их вздрагивают, по телевизору беззвучно транслируют чёрно-белое «Лебединое озеро».

— А теперь, сынок, — надевая очки, продолжает хозяин дома, — принеси-ка Самую Главную Печальную Книгу.

Мальчонка встает и со скрежетом тянет тяжёлый дубовый табурет в сторону этажерки. На полпути останавливается и вопросительно смотрит на отца, тот, встретившись с сыном глазами, кивает головой, как бы подтверждая своё согласие.

Мальчик берёт в руку зажженную свечу, ловко запрыгивает на табуретку и тоскливым, невыразительным голосом объявляет:

— Мои стихи!

Скорбные лица медленно поворачиваются в его сторону. Мальчик безрадостно, по-пионерски, продолжает:

День прошёл — как нѐ было.

Вот и жизнь прошла!

Неожиданно бурные аплодисменты и крики «Браво!», «Молодец!», «Умница!» заглушают всё ещё звучащее адажио Альбинони.

Мальчуган с достоинством кланяется и, преисполненный замогильным символизмом, задувает огонь свечи. Торжественно ступает на пол, пододвигает гремящий табурет вплотную к этажерке, бережно снимает и несет на вытянутых руках толстую книжку в чёрном кожаном переплете.

Мужчина раскрывает книгу на заложенной закладкой странице и глухим невыразительным голосом читает:

— Жизнь прожить — не поле перейти.

Сидящие за столом, склонив головы, повторяют вразнобой вслед за ним. После продолжительной паузы, затраченной на глубокое осмысление этой фразы, он продолжает:

— Жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы.